Наша артиллерия, обстреливая стены через головы своих, попала гранатой в угол медресе, причем кирпичами контузило несколько нижних чинов и ранило подпор. Федорова.
Не имея лестниц и не зная, что не далее как в 200 шагах в городской стене был удобный и широкий обвал (об этом узнали только через два дня, 30 мая, после занятия города), люди, конечно, должны были отступить, но как? Приказав отступать, Веревкин не мог уже лично распоряжаться этим, так как был ранен в лицо около глаза, и передал команду начальнику штаба полковнику Саранчеву, который приказал артиллерии и пехоте, стоявшим по сю сторону Палван-ата, открыть учащенный огонь по стенам, что значительно ослабило огонь хивинцев, направленный главным образом на охотников, увозивших через мост взятые апшеронцами пушки. Опасность положения апшеронцев и ширванцев под стенами вынудила их оставить своих убитых на месте; вынесли только раненых. Отступление совершено в порядке и без преследования. Во время боя хан выехал из города, будто бы с целью остановить своих, но когда под ним была убита лошадь и он, пересев на другую, хотел вернуться в город, то нашел ворота запертыми и заваленными. Ничего больше не оставалось, как ехать к гор. Казавату, к туркменам. Сидевший в тюрьме брат его Атаджан-тюря, обвиненный матерью в намерении отравить брата, был освобожден сторонниками и провозглашен ханом; но власть его не признали оставшиеся в городе главные лица управления и подчинились старику; дяде хана, Сеид-Эмир-Ул-Омару, который немедленно выслал к Веревкину депутацию.
Веревкин поручил вести переговоры Ломакину, который предложил следующие условия, принятые беспрекословно: 1) действия прекращаются на 2 часа; 2) через 2 часа должна явиться депутация самых почетных лиц и привезти пушки и оружие, сколько успеют собрать; 3) старшее в городе лицо немедленно должно выехать к Кауфману для переговоров и 4) если через 3 часа не будет ответа, то город подвергнется бомбардировке.
После отбытия депутации и размещения войск в новом лагере вне выстрелов выбраны были места для мортирной и демонтирной батарей — для первой в 150 саженях, а для второй в 250 сажен, от стен города. Первая вооружена 4 полупудовыми мортирами, а вторая 6 конными и 2 пешими орудиями. В прикрытие назначены 4 роты и 2 сотни. По окончании срока явился посланец из города с просьбой перемирия до утра, так как часть жителей противится сдаче. Саранчев велел открыть огонь с мортирной батареи. Брошено было 92 гранаты, произведшие три пожара. Затем бомбардировка прекращена на 3 часа.
Потери наши состояли: убитыми 4 нижних чина, ранеными: ген. — лейт. Веревкин, майоры Буравцов и Аварский, ротмистр Алиханов, подпоручики Федоров и Саранчев и прапорщик Аргутинский-Долгоруков; нижних чинов ранено 34; контужено: офицеров 4, нижних чинов 5; лошадей убито 4, ранено 7.
Что это было за дело такое?
Неудачный штурм? Но кто же штурмует без лестниц и обвалов 3-саженные стены? Усиленная рекогносцировка? Но никто ничего не осматривал; не заметили даже готовой бреши рядом с кладбищем. Узнали, что стена города в 120 саженях от канала Палван-ата? Но это знали и без рекогносцировки, из плана Хивы, сделанного в 1858 году топографом капитаном Зелениным. Узнали, что без лестниц на 3-саженную стену не влезешь? Но это и так можно угадать, не тратя понапрасну людей и пороха! Очевидно, что Веревкин твердо верил, что ночевать будет в Хиве, — доказательство: приказ идти за войсками всему обозу. А ведь ни на штурм, ни на рекогносцировку обоза не берут.
Веревкин на штурм и не рассчитывал, даже в диспозиции сказано глухо: «Войска идут к Хиве». Донельзя ясно, что Веревкин был убежден в повторении истории предыдущих дней: «Войска идут к Кунграду», перед ними гарцуют конные халатники, а город высылает депутацию; «Войска идут к Ходжейли», — опять перед ними халатники, опять пальба, а перед городом опять депутация; «Войска идут к Мангыту», — та же история и та же депутация; «Войска идет к Кяту», — опять то же самое, но уже депутации являются сразу от 4 городов… Как не понадеяться, что и на этот раз хивинцы проделают ту же комедию? Два дня, для очистки совести, они приставали к нам, — теперь в самый раз сдать город, — и вот Веревкин идет со всем обозом, как на верный ночлег…
Преступного в такой ошибке ничего нет, но сознаться в ней он стыдится почему-то и придумывает для реляции небывалые причины и поводы, неосновательное название какой-то рекогносцировки, оправдывается и подрывает к себе доверие… Наполеон — и тот ошибался, а Веревкину это и простительно, тем более что потери, в сущности, были невелики и дело увенчалось трофеями.
Кто сплоховал, так это Буравцов, обманувший и Веревкина, и ширванцев злосчастною пушкой. Что стоит послать одного-двух соглядатаев пробраться кладбищем и посмотреть, действительно ли эта пушка так же «плохо лежит», как две захваченные? А пройди или проползи ловкий человек еще 200 шагов — нашли бы и готовую брешь, а тогда бы Хива была взята честно и с маху в этот же день. Не было бы ни укоров, ни насмешек, которые вполне заслуженно обрушились на оренбуржцев на следующий день.
В самый разгар перепалки под стенами Хивы, к Кауфману, стоявшему биваком у сел. Янги-Арыка, в 20 верстах от Хивы, явился двоюродный брат хана, Инак-Иртазали, с заявлением покорности от имени хана, сдававшегося без всяких условий, на великодушие Белого Царя, и даже готового принять подданство, лишь бы остановили военные действия и прекратили бомбардирование города.
Кауфман потребовал явки самого хана к 8 часам утра следующего дня, навстречу отряду, который будет в 6 верстах от Хивы. Инаку была дана и записка для передачи Веревкину. Кауфман писал: «Сейчас хан прислал ко мне родственника своего для переговоров. Я отвечал, что завтра подойду к городу, и если хан желает мира, то пусть выедет сам ко мне навстречу. В 4 1/2 часа утра, 29 мая, я выступлю; часов в 8 буду верстах в 6 от Хивы; там остановлюсь. Прошу ваше превосходительство со вверенным вам отрядом передвинуться к Палван-арыку, на мост Сары-купрюк. Посланный от хана уверяет, что иомуды не слушают хана и воюют вопреки его ханской воле. Я разрешил хану иметь свиту до 100 чел.; приму его на своей позиции. Было бы очень хорошо, если бы ваше превосходительство успели к 8 часам быть у моста Сары-купрюк. Если из города против вас не стреляют, то и вы до разрешения вопроса о войне и мире, также не стреляйте».
Что видно из этой записки? Завтра будет большая томаша: все отряды соединятся… Кауфман, наконец, в роли настоящего главнокомандующего… перед ним прежде кичливый, а теперь униженный хан, грубиян, не отвечавший несколько лет на его письма… с ничтожной свитой, как и подобает побежденному и презренному врагу… Картина будет торжественная, способная вознаградить за все огорчения, лишения и страхи похода… Кауфман будет сначала суров, потом милостив… скажет войскам речь… это все пропечатают в газетах…
Кто знал Кауфмана и его страсть к почету и театральным эффектам, тот согласится, что записка его переведена верно.
Обратите внимание: самое главное — прекратить огонь — стоит последним и в условной форме с «если».
Можно представить себе огорчение Кауфмана, когда на другой день ни хан, ни Веревкин не явились к нему украшать его триумф при торжественном вступлении в город!
