«…ДА ПОМОЖЕТ МНЕ БОГ!»
Улицы были мокрыми от дождя, когда мы маршировали от главного мюнхенского вокзала к нашим казармам в центре города. Это было поздним вечером 7 ноября 1938 года. Утром должна была пройти присяга на верность фюреру.
Еще когда мы подъезжали, нас поразило оживленное движение на улицах ночного города: ярко освещенные, широкие, блестящие от только что прошедшего дождя асфальтовые дороги были заполнены едущими лимузинами, на тротуарах было полно прохожих.
Но сейчас на них торжествовало представление марширующих войск, твердый шаг сапог и равномерное покачивание тысяч матово поблескивавших шлемов, картина гармонического сосуществования.
Следующим поздним вечером батальон за батальоном выходили на широкую площадь перед Фельдхеррнхалле. Мертвая тишина воцарилась над принимающими присягу частями.
Незадолго до полуночи раздалась команда: «Второй полк, для доклада фюреру смирно! Равнение направо!»
С двенадцатым ударом часов началась присяга. «Я клянусь Тебе, Адольф Гитлер, как фюреру и канцлеру Рейха в верности и храбрости! Я обещаю Тебе назначенным Тобой начальникам повиноваться до самой смерти. Да поможет мне Бог!»
«…поможет Бог!» — отдалось эхом от темных, окружающих площадь домов.
Когда еще с такой торжественностью и почтением приносилась присяга на верность народному вождю? Когда еще ему выражалось большее доверие его действиям, как не здесь, от нас, молодых людей?
ПОСТОЯННО В КАРАУЛЕ
Снова домой, «в родные стены». Первый шаг по высокой карьерной лестнице к генералу сделан. Все мы продвинулись от точки два нуля к точке ноль. Теперь это официально отражено и на черной доске в вестибюле: мы произведены из кандидатов в отрядовцы. В знаках различия ничего не изменилось, впрочем, так же, как и в жалованье. Нам по-прежнему выдавали 25 рейхсмарок в месяц. И по-прежнему из нас «гнали пар» всеми способами. К сожалению, произошло и еще кое-что: в двух списках были помещены имена тех, кого переводили в другие подразделения. Впервые была разорвана наша дружеская компания. Наша рота, превратившаяся к тому времени в одну большую семью, расформировывалась. Я не подозревал, как часто такое будет происходить в дальнейшем, когда не знаешь, куда тебя переведут, и еще меньше — когда.
Тем временем наше вооружение продолжало совершенствоваться. Противогазные маски нам подогнали по размеру и в один из следующих дней испытали на химическом заводе в Берлине. Когда мы выбрались из газового подвала, все без исключения плевались, кашляли и хватали свежий воздух. Подвал был заполнен газом «Белый крест», и мы упражнялись в смене фильтров: отвинтить фильтр, поднять вверх, ждать, пока последний не справится со своим фильтром, и снова прикрутить. За тем проделывали то же самое, но уже с фильтрами товарища. Газ был очень концентрированный и ужасно разъедал кожу. Среди нас не было ни одного, кто бы ни надышался газом и не получил его порцию в глаза. У кого-то круглый фильтр выпал из рук и укатился между сапог товарищей. Прежде чем он его снова нашел, получил по полной. Все остальное выглядело как маневры. Но зачем было расформировывать подразделения? Самые умные даже говорили о новых формированиях, для которых мы должны были стать основой. А новички стали незначительным листком, который могло сдуть с нашего дерева.
Однажды на мелкой станции мы вышли из поезда и прошли маршем много километров к новому нашему месту службы. На нас была полная выкладка и новые шинели. Осень только начиналась, и солнце припекало не сильно. Когда мы, запаренные, словно рабочие лошади, пришли в место назначения, мы узнали все: посреди леса, вдали от населенных пунктов была расчищена новая большая площадка. На ней за стеной и колючей проволокой стояли новые бараки.
Никаких маневров! Снова концлагерь!
— Всё дерьмо, твоя Элли! — выругался Кеттенмайер удрученно. — Это самая что ни на есть задница мира!
При расформировании роты, к нашему сожалению, унтершарфюрер Пандрик остался с нами. Он, концлагерь, продолжающаяся осень с укорачивающимися днями и становящимися все холоднее ночами — все это определяло наше общее настроение. С течением года мы смогли прийти к выводу, что Пандрик, слава богу, существует в единственном исполнении, а вот концлагерей, как кажется, становится все больше. Из моей роты еще до нашего отправления из Ораниенбурга команда в составе взвода поехала в Бухенвальд, где, как говорили, создавался новый концлагерь.
То, что мы видели перед собой, — был первый этап создания большого лагеря для заключенных, якобы женского. Но это казалось нехорошими слухами.
Вместе с тем если учитывать все подобные задания, полученные отделявшимися подразделениями нашей роты, то можно было уже насчитать пять концлагерей: Дахау, Заксенхаузен, Флоссенбюрг, Равенсбрюк и, может быть, Бухенвальд.
Что как-то раз сказал старый профессор из «маленькой лесной команды»? «Вся Германия превратится в один сплошной концлагерь».
Развемывиноваты, что находимся по эту сторону колючей проволоки? О, Небо, что же должно это означать? Мы заРейх, аони — противРейха! Поэтому мы вне проволоки, а они — за ней. Все совершенно ясно! А если они со своими политическими взглядами возьмут верх, то они будут вне, а мы, может быть…
Когда я шел двадцать шагов вдоль забора из колючей проволоки, то решал проблему, которая на самом деле еще не должна была быть моей. Но постоянная охрана концлагерей давала нам больше пищи для размышления, чем все остальное, происходившее на службе.
Ночь ясная и холодная. Если хочется посмотреть на звезды, надо отвернуться от фонарей, смонтированных по углам лагеря. Тогда станут заметны ночной лес вокруг и огоньки Фюрстенберга на той стороне озера.
Что делать, если караульной службе в концлагерях не будет конца? Однако все указывает на то, что с самого начала нас набрали для того, чтобы мы несли эту службу. И те товарищи, которых сняли с нашего транспорта в Мюнхене, разместились не в Мюнхене, а отправились в качестве будущей охраны в Дахау. Зачем тогда строгий отбор и постоянные военные учения? И всё же у нас остается еще светлая надежда, что однажды концлагерные чары уйдут в прошлое.
Двадцать шагов налево, двадцать шагов направо. Два часа тянутся ужасно долго. Ночь холодна. Когда меня сменили, автомат был покрыт инеем.
Моим товарищам повезло. В субботу они получили увольнительные до полуночи, а унтершарфюреры — до подъема. Сегодня ночью покоя в Фюрстенберге не будет. Но меня с ними не будет. Унтершарфюрер Пандрик сегодня дежурный, и я сегодня в 19.00 должен представиться ему в полной выкладке для проведения штрафных занятий.
Тем временем мои товарищи с трудом справляются со стоячими воротничками белых рубашек выходной формы. Черный галстук никак не хочет занять то место, которое ему положено. Когда они нарядились, то выглядят чертовски хорошо в своей черной, пошитой за собственные средства выходной форме: черная фуражка, белая рубашка, черный галстук, одного цвета с форменным кителем брюки навыпуск модного покроя, и черные штиблеты. Единственное, что нарушало общий вид, — бесформенная повязка с огромной свастикой на левом рукаве. И без этого лишнего украшения можно определить нашу принадлежность.
