ЦК пытался примирить стороны, с этой акцией наше высшее политическое руководство не связано. С этим делом связаны были только Богданов и Иванов. Причем сделали это не сами, а через эту четверку. Это делали Гудябзой, Ватанджар, которые распределили все обязанности. И не более. Тут я совершенно исключаю, чтобы наш Центр замышлял такую акцию. Вот здесь-то и проявились ведомственные дела. Что касается наших взаимоотношений с этим ведомством, они не были такими, какими должны были бы быть. Они на контакты не шли, они считали, что они вершители судеб, что они лучше знают обстановку, и этим, кстати сказать, был поражен и наш Центр.
Свидетельством тому является следующее. 12 декабря я был на беседе у министра обороны. Зашли к нему с Епишевым.
— Доложите обстановку'.
Коротко доложил обстановку.
Он подает шифровку. Короткую шифровку на одной страничке. Подпись: представитель КГБ. Я быстро пробежал и сказал: «Товарищ министр обороны, я бы своей подписи здесь не поставил».
Он вспылил: «Почему?»
Я говорю: «То, что изложено здесь, не соответствует действительности. Вы пригласите вот этого представителя, кто подписал, и я здесь могу сказать, с чьей подачи это написано, пригласите и послушайте ту и другую сторону, и все станет ясно». Он рукой махнул, но недовольство проявил, в чем я его понимаю, и не только его.
«Вы, — говорит, — там не договоритесь между собой, информация идет разная, одни дают одно, другие дают другое, а нам решение принимать». Так вот, одной из причин принятия этого рокового решения и стало то, что противоречивая информация шла по различным каналам. Оценок обстановки, подписанных тройкой, вы не найдете ни одного документа. Были только шифровки, обращения, связанные, так сказать, с изложением просьб афганского руководства. Поставить то-то, представить то-то, дать возможность поставить двадцать вертолетов с экипажами, ввести полк, и то, и прочее. Поэтому, чтобы разобраться объективно, нужно подходить, безусловно, с разных позиций. Спросить и Иванова, и Богданова — этого пьяницу, всех надо в поле зрения — пусть раскроют свои карты.
Сейчас Морозов — заместитель нашего резидента — пишет в «Новом времени», что вот военные советники Горелов и Заплатин выступали против ввода войск потому, что хорошо знали: ввод войск связан, прежде всего, с тем, чтобы свергнуть Амина и привести к власти Бабрака.
Я так думаю, что если бы наши высшие политические руководители действительно так думали и руководствовались только этим, то грош цена тогда нашим руководителям. Для того чтобы свергнуть одного человека и привести к власти другого, идти на такую акцию — это сумасшествие.
Еще по дороге к министру, когда ехали в машине с Епишевым, он мне говорит: «Ты перестань хвалить халькистов». Я говорю: «Алексей Алексеевич, вы меня вызвали, чтобы мое мнение послушать или свое навязать?» Он махнул рукой: «Как хочешь!» Заходим в приемную: «Подожди здесь», — сам пошел туда. Ну, минут пять он, наверное, там побыл, выходят министр Устинов в шинели и Огарков с Епишевым. Устинов поздоровался, говорит: «Ты расскажи вот Николаю Васильевичу, а потом мне расскажешь, когда вернусь». Пошли к Огаркову. И вот в ходе разговора я отвечал на его вопросы, докладывал, как я понимаю обстановку. Он задал мне такой вопрос: «А как ты смотришь на ввод войск, если эта мера потребуется?» Ну, я к такому вопросу не был готов, в общем-то. И ответил: «По моему мнению, этого делать не следует». И продолжил: «У нас среди военных советников вы не найдете ни одного человека, который бы выступал за ввод войск, хотя главная тяжесть лежала на наших плечах, а не на плечах этих комитетчиков. Они сидели в посольстве, копались в бумагах, а положение дел на местах не знали, как мы знали, по крайней мере».
Да, было и у нас шероховатостей немало, конечно, и мятежи были. Но ведь чем были вызваны к жизни мятежи? Мы же сами прошли все это. Изменой офицерского, прежде всего, состава.
А неграмотного солдата поднять на мятеж не так уж и трудно. Пообещай ему сто марок, не марок, а афгани, и все.
Мою жизнь купили за четыре тысячи марок, и запросто мой водитель дал подписку, что он по команде решит мою судьбу, и благо, что команда поступила месяца через два после того, как его завербовал парчамист, я уже знал этого офицера. Но этот солдат меня знал и мое доброе отношение к нему, и он отказался. «Я вам деньги верну, и не буду я этого делать». Тогда этого офицера арестовали, ликвидировали. Правда, водителя моего оставили в живых, но я согласился, чтобы с машины моей его сняли, потому что на него вновь может быть давление.
После этой беседы у министра он меня отпустил, и я как бы завис тут. Епишев на второй день, у него отпуск был недогулянным, улетел в Прибалтику на десять дней. Меня направили сначала во Львов, потом в Одесское объединенное училище, там много афганцев обучалось, узнать, каково настроение афганских слушателей. Я оттуда вернулся где-то в двадцатых числах, тут уже машина совсем закрутилась. И как только ввод войск произошел, меня тут же вызывает Епишев. «Ну, вот видишь, что произошло. Надо срочно возвращаться туда».
Я говорю: «Алексей Алексеевич, а можно мне свое мнение высказать? — «Ну, пожалуйста». — «Я считаю, что мне сейчас там делать нечего, с приходом нового руководства руль надо круто поворачивать, я не смогу этого сделать, меня не поймут. Я не боюсь, если надо, поеду, но я вам откровенно говорю, что мне трудно и не поймут меня все. Халькисты будут уходить». Такая смена действительно началась. На встрече присутствовал адмирал флота Сорокин. «Ну хорошо, посоветуемся с министром».
Министр поручил ему связаться с международным отделом ЦК. Согласились с моими доводами, и я остался, больше я в Афганистан не возвращался. Правда, Епишев говорил: «Так у тебя ж там жена?» Я говорю: «Жена там, но я попрошу товарищей, чтоб там помогли ее отправить. Мне не хочется встречаться с афганцами, видеть их, чтоб они смотрели на меня как на предателя».
Думаю, что при принятии решения мнение аппарата Главного военного советника в Афганистане не учитывалось. Горелов был един со мной абсолютно. Взаимоотношения между нами складывались трудно, и взаимопонимание появилось после того, как начала усложняться обстановка и обострились противоречия между Тараки и Амином. Мы долго по вечерам ходили около дворца и думали: ну что ж будет, какова развязка этого? Если мы введем войска, чем это для нас обернется? Это ж трагедия для страны. Мы понимали, что надо не этим путем идти, что надо армию укреплять, надо идти в народ. На заседаниях Совета обороны, на которых мы с Гореловым присутствовали, часто спорили. Амин однажды заявил: вдоль дороги, три-четыре километра вправо, влево все населенные пункты сжечь, так как там все мятежники. «Нельзя этого делать, — вначале Горелов, потом я, — мы своих советников не допустим ни к подготовке этой операции, ни к ее проведению». И такой тон, видимо, возымел свое действие, и предложение было снято.
Когда на севере стал хозяйничать старший брат Амина, я говорил: нельзя, чтобы ваш брат, не понимая ничего в военном деле, командовал двумя дивизиями, вы растащили дивизии, а теперь требуете, чтобы вам туда наш мотострелковый полк поставили. Мы собрали снова все эти дивизии вопреки его желанию. Ну, тут и через Тараки приходилось действовать, так что борьба шла серьезная. Но мы свои вопросы решали, никому не наушничали, решали, как могли. Трудности были. Но мы понимали, что это не только наши трудности, но и их трудности.
