— Простите меня, отец, — сказал Ребус. — Я даже не католик.
— А-а, так это вы, язычник. Я ждал вас. Мне нужна ваша помощь.
— Разве не мне положено произносить эти слова?
— Не дерзите. Пойдемте выпьем.
Отцу Коннору Лири можно было дать от пятидесяти пяти до семидесяти, но Ребусу он сказал, что не припомнит, к какой цифре он ближе. Он представлял собой внушительную бочкообразную фигуру, густые седые волосы росли не только на голове, но и из ушей, носа и шеи — на загривке. В светской одежде, подумал Ребус, священник вполне сошел бы за пенсионера-докера или какого-нибудь квалифицированного работягу, который в свое время был неплохим боксером, и действительно, у отца Лири имелись фотографии и призы, подтверждающие, что последнее — непреложная истина. Он нередко месил руками воздух, заканчивая свои аргументы апперкотом, — дескать, никаких возражений тут и быть не может. Ребус нередко жалел, что при их беседе не присутствует рефери.
Но сегодня отец Лири вальяжно расселся в шезлонге у себя в саду. Стоял прекрасный ранний вечер, теплый и прозрачный, с моря тянуло прохладным ветерком.
— В такой день хорошо полетать на воздушном шаре, — мечтательно сказал отец Лири, отхлебнув из стакана с гиннесом. — Или попрыгать с тарзанки. Кажется, на время фестиваля что-то в этом роде устроили на Медоуз. Ох, как бы мне хотелось попробовать.
Ребус моргнул, но промолчал. Гиннес был ледяной — таким впору зубы замораживать вместо анестезии. Он поерзал в своем шезлонге, который был намного дряхлее того, в котором сидел священник. Прежде чем сесть, он заметил, что ткань почти насквозь протерта в тех местах, где она встречалась с горизонтальными деревянными брусьями. Оставалось только надеяться, что шезлонг его выдержит.
— Вам нравится мой сад?
Ребус обвел взглядом яркие цветы, подстриженную траву.
— Я плохо разбираюсь в садах, — сознался он.
— И я тоже. Это не порок. Но у меня есть один знакомый старик, который понимает толк в садах, и он за умеренную плату присматривает за моим. — Он поднес стакан к губам. — Ну, так как у вас дела?
— Отлично.
— А у доктора Эйткен?
— В полном порядке.
— И вы двое все еще?..
— Более или менее.
Отец Лири кивнул. Тон Ребуса не располагал к продолжению темы.
— Снова угроза взрыва, да? Я слыхал по радио.
— Может, на испуг хотят взять.
— Но вы не уверены?
— ИРА
[10]
обычно использует кодовые слова, так они дают нам понять, что не шутят.
Отец Лири покивал, словно отвечая каким-то своим мыслям.
— И еще убийство?
Ребус отхлебнул пива.
— Я был на месте преступления.
— Хотя бы сделали перерыв на время фестиваля, правда? Что подумают туристы?
Глаза отца Лири лукаво сверкали.
— Пора уже туристам знать правду, — сказал Ребус. Эти слова вырвались у него слишком быстро. Он вздохнул. — Довольно мрачное зрелище.
— Прискорбно. Я беру назад свои легкомысленные слова.
— Что поделаешь. Это естественный способ самозащиты.
— Да, вы правы.
Ребус знал это по себе. За шуточками, которыми он обменивался с доктором Куртом, тоже стояло инстинктивное желание убежать от очевидного, непоправимого. И все равно перед мысленным взором Ребуса с прошлого вечера постоянно возникало прискорбное видение — висящее, вытянутое тело молодого человека, которого они еще даже не опознали. Эта картинка останется в его мозгу навсегда. На ужасы у всех фотографическая память. Он выбрался из тупичка Мэри Кинг и увидел, что Хай-стрит сверкает фейерверками, по улицам бродят толпы людей, которые разинув рот смотрят на синие и зеленые вспышки в ночном небе. Фейерверки запускали из замка — это был завершающий аккорд парада военных оркестров. Меньше всего ему в тот момент хотелось говорить с Мейри Хендерсон. Он даже осадил ее, чтобы не приставала.
«Ах, как нехорошо», — сказала она тогда, не сдаваясь.
— Ах, как хорошо, — сказал теперь отец Лири, поудобнее устраиваясь в шезлонге.
Даже добрая порция виски не стерла из сознания Ребуса жуткую картину. Разве что смазала углы и края, отчего то, что находилось в центре, проступило особенно резко. Выпей он еще виски — образ стал бы еще резче.
— Мы ведь здесь ненадолго? — спросил Ребус у священника.
Отец Лири нахмурился:
— Вы имеете в виду здесь, на земле?
— Именно. Мы приходим сюда слишком ненадолго, чтобы наше пребывание здесь имело какое-то значение.
— Скажите это человеку с бомбой в кармане. Каждый из нас имеет здесь значение.
— Я говорю не о человеке с бомбой. Я о том, как его остановить.
— Вы говорите о том, что такое быть полицейским.
— А, ладно, может, я вообще ни о чем не говорю.
Отец Лири позволил себе мимолетную улыбку, ни на мгновение не отрывая глаз от Ребуса.
— Не мрачновато ли для воскресенья, Джон?
— А разве не для этого существуют воскресенья?
— Может быть, для вас, отпрысков Кальвина, это и так. Вы говорите себе, что обречены, а потом целую неделю пытаетесь свести это к шутке. А вот мы придаем этому дню особое значение.
Ребус поерзал в своем шезлонге. Ему все меньше и меньше нравились разговоры с отцом Лири. Они попахивали прозелитством.
— Не пора нам перейти к делу? — спросил он.
Отец Лири улыбнулся:
— Протестантская трудовая этика.
— Вы пригласили меня сюда, чтобы обратить в свою веру?
— Зачем нам нужен такой мрачный тип, как вы! И потом, мне легче обратить в мою веру штрафной удар с пятидесяти ярдов на стадионе «Мюррейфилд» при боковом ветре. — Он глубоко вдохнул. — В сущности, моя проблема — не ваша проблема. Может быть, это вообще не проблема. — Он провел пальцем по стрелочке брюк.
— Тем не менее попробуйте мне о ней рассказать.
— Поменяться ролями? Что ж, я думаю, именно это и было у меня на уме. — Он чуть подался вперед в шезлонге, материал натянулся и издал жалобный звук. — Ну, тогда слушайте. Вы знаете Пилмьюир?
— Не валяйте дурака.
— Да, глупый вопрос. Квартал Гарибальди в Пилмьюире?
