Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники.
— А потом? — спросил он.
— Ну, я свою линию гну, — продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. — Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила… А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного… Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он… Ночью скончался. — Вероника умолкла и вытерла глаза.
— Отчего?
— Мне объясняли врачи, да так мудрено, что я ничего не поняла.
— Может, плохо лечили?
— Да нет, там квалифицированные врачи. И такие чуткие, отзывчивые… Но знаешь, Ваня, я полагаю, что он сам не очень-то хотел лечиться.
Талызин вопросительно взглянул на Веронику.
— Видишь ли, как бы тебе объяснить… — Она замялась. — Воля к жизни у него как будто была подавлена.
— Может, показалось?
— Может, и показалось… — Вероника еле заметно пожала плечами. — Хотя нет, не думаю. У него накопилась масса таблеток, которые он не принимал.
— В тумбочке?
— Нет, тумбочки у них проверяет персонал каждый день. Я их нашла под матрасом, в газетку завернутые, когда постель ему перестеливала. «Что это за таблетки?» — спрашиваю. Он шуршание услышал, догадался, о чем речь, и вроде как чуть смутился. «Это, — говорит, — обезболивающее». «А прячешь зачем?» — «Держу про черный день, когда невмоготу станет. Тогда глотну штучку-другую, мне, глядишь, и полегчает».
Вероника замолчала. Она не могла сказать никому, даже Ивану, о страшном подозрении, которое возникло у нее еще там, в Новосибирске, в день похорон Николая.
…Талызин во всем помогал ей, вникал в мелочи быта, часто ездил к ней домой, на окраину. «Ты — как неотложка», — горько шутила в те дни Вероника. Сама она ничего делать не могла, все валилось из рук, особенно в первые дни после возвращения из Новосибирска. Ходила как в воду опущенная, каждое занятие на курсах с большим трудом дотягивала до конца.
Иван слушал Веронику, смотрел на ее измученное лицо и думал, что теперь нет для него человека ближе и дороже, чем она. Его давно уже терзала мысль, что она ничего не знает о его готовящемся отъезде. Андрей Федорович настрого попросил его не говорить на эту тему с кем бы то ни было, в период оформления — особенно.
Талызин очень хотел жениться на Веронике и забрать ее в Южную Америку. Неизвестно, конечно, как она отнесется к его планам, но для начала необходимо было посвятить ее в них. Чтобы испросить на это разрешение — сколько, в конце концов, можно играть в таинственность?! — ему тоже крайне необходимо было повидать Андрея Федоровича.
Работа в Оливии Веронике наверняка найдется. Правда, возникала еще масса различных проблем. Захочет ли поехать мама в такую даль, на другой конец света? Как быть с Сережей, где он там будет учиться? Обо всем этом следовало переговорить с Андреем Федоровичем.
Да, им необходимо повидаться. Но как это сделать? Звонить ему по телефону — ни домой, ни тем более на работу — он не рекомендовал. Дежурить у его дома, ожидая встречи? Но в таком дежурстве было что-то унизительное. Нет, встреча их должна носить видимость случайной.
Припомнив, что Андрей Федорович любил иногда после работы, если не слишком задерживался, заглянуть в Сокольнический парк, Талызин зачастил в Сокольники. Несколько вечеров провел безрезультатно, фланируя по аллеям. Наконец ему повезло.
Иван еще издали приметил павильон и вспомнил, что там играют в шахматы. «Загляну-ка туда, чем черт не шутит!» — решил он без особой надежды…
Перед шахматным павильоном вокруг клумбы стояло несколько садовых скамеек. На них сражались любители. Здесь были и седоусые пенсионеры, и совсем юные почитатели шахмат. Вокруг каждой пары толпились болельщики — где побольше, где поменьше. «Сыграть, что ли, с кем-нибудь?» — подумал раздосадованный неудачей Талызин. И вдруг он увидел Андрея Федоровича. Тот стоял к нему спиной, увлеченный партией.
Талызин тихонько подошел сзади и заглянул через головы болельщиков. Несколько минут изучал шахматную ситуацию. А события на шахматной доске и впрямь разворачивались интересно: оба партнера азартно атаковали, не жалея фигур. Жертвы сыпались каскадом, вызывая восторженные возгласы болельщиков.
Теперь нужно было привлечь внимание Андрея Федоровича, не показывая, что они знакомы.
— Сначала надо было шах ферзем объявить, а потом уже коня подтягивать, — заметил Талызин после очередного хода одного из партнеров. На Талызина обрушились негодующие реплики, суть которых сводилась к тому, что если уж смотришь — смотри, а подсказывать не моги.
— Это, молодой человек, не футбол, а шахматы, игра индивидуальная, — не без яда заметил какой-то старичок с тросточкой.
На звук голоса Ивана Андрей Федорович обернулся, бросив на него укоризненный взгляд, после чего как ни в чем не бывало продолжал наблюдать партию.
Талызин еще некоторое время молча понаблюдал за игрой, затем тронул Андрея Федоровича за рукав:
— А что, товарищ, чем наблюдать чужую игру, может быть, сами сразимся?
Андрей Федорович с сомнением посмотрел на него:
— У вас разряд имеется?
— Какой у меня разряд, — пожал плечами Талызин, — коня от слона отличу — и то слава богу.
— Что ж, в таком случае шансы сторон примерно равны, как пишут спортивные комментаторы. Сразимся, пожалуй.
В павильоне они взяли под залог обшарпанную шахматную доску и комплект черно-белых фигур.
— Пойдем на воздух, здесь душно, — предложил Андрей Федорович, запихивая доску под мышку.
Талызин проследил — вроде никому до них нет дела. И подумал с невеселым юмором: «Пуганая ворона и куста боится».
На воздухе нашлась свободная скамейка. Они сели, расставили фигуры, затем разыграли цвет — все честь по чести.
— Что-то приключилось, Ваня? — спросил вполголоса Андрей Федорович. — По лицу вижу.
— Да.
— Молодчина, что разыскал меня.
Голос Андрея Федоровича был дружеским, участливым, и у Талызина немного отлегло от сердца.
Не успели они перекинуться этими фразами, как вокруг начали собираться болельщики. Бескорыстные любители шахмат заинтересовались игрой новичков: кто их знает, а может, они, черт их дери, скрытые мастера?!
