— Комиссарская морда! — выдохнул со злостью Игорь. — Вот я тебе сейчас врежу промеж глаз!..
Но тут щелкнул замок, и двери распахнулись. В камеру вошел надзиратель. Миклашевскому показалось, что тот специально караулил у двери и ждал.
— Что шумите? — рявкнул надзиратель.
— Эта красная свинья меня избивает, — закричал Петро, сваливая всю вину на Миклашевского. — Он полез на меня с кулаками!..
Вслед за первым вошли еще двое стражников. Миклашевского никто не слушал. Его, толкая в спину прикладами, погнали по коридору и заперли в карцере.
5
Двое суток Миклашевский находился в карцере.
Его не вызывали на допросы, не тревожили. Словно бы забыли о нем. Миклашевский много раз мысленно возвращался к событиям в камере, вспоминал каждое слово Петра. Неужели тот был провокатором?.. В такое не хотелось верить: не похож Петро на предателя. Игорь ставил себя на его место и задавал вопрос: а как бы я повел себя? Ответить на такие вопросы было нелегко.
На третьи сутки Миклашевского вывели из карцера и повели в канцелярию. Когда вышли во двор, Игорь невольно зажмурился: за эти дни он отвык от солнца, от яркого света. Но его тут же подтолкнули в спину:
— Шнель!
Миклашевского привели в кабинет помощника коменданта лагеря. Майор СС Ульрих фон Риттер встал из-за стола. Гладко выбритый, в свежей белой сорочке, мундир плотно сидел на упитанном теле.
— Поздравляю! — сказал он на ломаном русском языке. — Из Берлина пришел тебе письмо.
И протянул Миклашевскому открытый конверт. Игорь вынул письмо. На плотной глянцевой бумаге уверенным размашистым почерком выведены слова приветствия. «Я рад за тебя, племянник, — писал Зоненберг-Тобольский, — позабочусь, сделаю все возможное… Но ты сам хозяин своей судьбы, и многое будет зависеть и от тебя самого». И дальше предлагал идти служить в освободительную армию, чтобы «дать свободу матушке-России». А в конце письма передавал привет от тети Ани, которая «несказанно обрадовалась такой приятной вести от племянника».
Окончив читать письмо, Миклашевский постарался изобразить на своем лице искреннюю радость.
— Спасибо за письмо, господин майор!
— Айн момент, — сказал фон Риттер и нажал на столе кнопку звонка.
В кабинет вошел обер-лейтенант. Миклашевский взглянул на него, и брови сами поползли вверх — перед ним был… Петро! Офицерская форма сидела на нем ладно, делала его стройнее и выше. На груди — Железный крест. Он шагал, вскинув голову, мимо Миклашевского, как мимо стула. Подойдя к фон Риттеру, лихо щелкнул каблуками:
— Слушаю, герр майор!
— Переведите этому русскому, что завтра на утренней проверке будет объявлен набор добровольцев в российскую армию, — сказал по-немецки помощник коменданта. — Мы надеемся, что господин Миклашевский подаст пример военнопленным и первым выйдет из строя.
Обер-лейтенант повернулся к Миклашевскому. В глубоко посаженных темных глазах появилась теплота. Он улыбнулся, словно они расстались друзьями.
— Я рад за вас, — сказал офицер Миклашевскому и стал переводить слова помощника коменданта.
Глава десятая
1
Все планы, которые строил на этот день Григорий Кульга, полетели вверх тормашками, когда утром прямо с поезда он переступил порог военной комендатуры. Дежурный — молоденький лейтенант с двумя нашивками на груди, свидетельствовавшими о боевых ранениях, — деловито просмотрел проездные документы, велел подождать.
— Меня тут срочно вызывают к начальнику, — сказал он, стрельнув взглядом по новенькому ордену Ленина, сверкавшему у Кульги на широкой груди, и, подумав, добавил: — Там военпред с танкового бушует.
Кульга пристроился на деревянной скамье, что стояла у стены, готовясь к длительному ожиданию: у начальства всегда разговор долгий. За перегородкой сидели две женщины в гимнастерках и что-то сосредоточенно писали, не обращая внимания на Григория. За крашеной фанерной стеной стучала пишущая машинка.
— Курить можно? — спросил Кульга, доставая пачку «Казбека», выданную в госпитале. Ему просто хотелось пофорсить.
— Дымите на здоровье, — ответила женщина, сидящая у окна.
Но закурить Кульга не успел. На пороге появился дежурный лейтенант.
— Танкист, давай живо! К коменданту! Едва Григорий переступил порог и отрапортовал по всем правилам сидевшему за столом майору, как от окна к нему шагнул невысокий однорукий подполковник. У него на груди два ордена Боевого Красного Знамени. Лицо подполковника Григорию показалось знакомым. На вид ему было не больше тридцати, но справа, чуть повыше виска, в темных волосах светлым пятном выделялся крупный клок седины.
— Гришка! Ты!..
И только тут Кульга узнал подполковника. Им оказался бывший капитан Сорокин, командир танкового батальона, в котором до войны служил Кульга. Именно его тогда хотел догнать Григорий, когда на второй день войны прибыл из Ленинграда со сборов боксеров округа и опоздал. Опоздал всего на несколько часов: на рассвете бригада по тревоге отбыла в сторону фронта.
У Григория сжалось сердце — лихой танкист стал инвалидом, потерял руку, но в то же время было и радостно, что встретил командира.
— Товарищ ка… Извиняюсь, подполковник! — выдохнул Кульга. — Товарищ комбат!
Они обнялись. Григорий сграбастал подполковника своими ручищами, стиснул. Тот хлопал его ладонью по спине и дружески ворчал:
— Гришка, медведь! Задушишь, чертяка!..
Оба были несказанно рады встрече. Подполковник Сорокин, глядя на Кульгу, восхищался:
— А ты герой! Орден Ленина, Боевого Красного Знамени… Читал указ в газете и всем говорил: мой танкист, чемпион округа по боксу!..
— У вас, товарищ комбат, тоже два Боевых Красных Знамени.
— Первый за бои в Прибалтике, второй под Москвой получил… Там и руку оставил, — Сорокин вздохнул: — Одним словом, не повезло! Теперь вот воюю военпредом.
Сорокин повернулся к коменданту и сказал, что Кульгу забирает к себе, пусть припишет к нему в группу.
— Танки будем принимать, Гриша. Мне позарез нужен такой специалист, как ты…
Через четверть часа они уже тряслись в старенькой «эмке», которая катила в сторону машиностроительного комбината.
Танки стояли ровными рядами, как на параде, слегка подняв вверх дула орудий. Серо-зеленые, грозные, до боли знакомо пахнущие железной окалиной, оружейным маслом, соляркой. На башнях белые крупные цифры. Кульга невольно припомнил, как получал свою «тридцатьчетверку» в Ленинграде в начале войны. Но боевых машин тогда там было мало, считанные единицы. Вспомнил, как попробовал свой танк под номером 813… Хорошая была машина, ничего не скажешь! Перед глазами встали, как живые, члены его экипажа. Славные ребята! Скакунов и Новгородкин погибли в том бою за высоту. А Тимофеев живой, но еще в госпитале на излечении находится…
