– Товарищ по прежней работе.
– Нам показалось, сын… Только убили у него сыночка, в прошлом месяце похоронка пришла. И Семенычу плохо, какой уж день не встает, – женщина ополоснула руки в ведре, вытерла их о фартук, тяжело поднялась на опухших ногах. Останавливаясь время от времени и отдыхая, она доковыляла до крайней каморки у обросшего льдом окна, отдернула занавеску:
– Семеныч, живой?
– Чего надо? – раздался слабый голос.
– Гость к тебе…
Покрытый седой щетиной, исхудавший до костей Евтеев лежал на деревянном топчане, укрытый лоскутным одеялом. Он не узнал Павла.
– Это я, Клевцов. Помните, в финскую у вас трал делал? Вы еще писали мне…
– А-а, – наконец признал Семен Семенович, протягивая желтую иссохшую руку. – Ждал я тебя. Думал уж, помру не попрощавшись.
– Что с вами? Был врач?
– Врач не поможет. Разваливаюсь. Чую, кровь стынет.
– Я вас подниму! Еще поживем! – Павел схватил со стола кружку, бросился к печке, на которой, как он заметил, грелся чайник.
Евтеев, кряхтя, выбрался из-под одеяла. Лежал он, оказывается, в пальто и валенках.
– Первым делом надо поесть, – Павел развязал тесемки вещмешка, вскрыл банку частика, нарезал хлеба, опустил в кипяток большой кусок рафинада.
Семен Семенович сначала взял кружку, потом поклевал немного хлеба, стыдливо признался:
– Я ведь и в Гражданскую голодал, и в тридцать третьем, но так, чтобы три дня не есть, такого не было.
– Так ешьте!
– Нельзя много. Скрутит.
– Неужели к вам с завода не ходят?
Старик отвел глаза:
– Почему не ходят? Ходят… Да больно смотреть: как на гвоздях сидят.
– И никто за вами не ухаживает?
– Егоровна, что привела тебя, присматривает… Ты вот что… Отдай ей сахар. Знаешь, сколько у нее ребятишек? Пятеро!
– Сколько же ей лет?!
– Да чуток больше тридцати.
– Я думал, все семьдесят.
– Голод – не брат…
– Так как же вы тралы уберегли?
– Ну, не бросать же, коль столько трудов положили.
– Директор тот же?
– Тот на повышение пошел. Сейчас директорша. Бой-баба!
Павел заночевал у Евтеева, расположившись на полу. Хоть и дуло понизу, и жестко было, но спас полушубок. Утром Семен Семенович ожил. Однако ноги не несли. Старик взял у ребят санки и попросил отвезти его на завод:
– Хоть стыдно на пацанах ездить, но у станка я, ей-богу, оклемаюсь.
Директорша оказалась и впрямь женщиной суровой. Увидев Евтеева, она напустилась на старика:
– Куда ж карточки дел, черт облезлый?!
– Куда, куда… – набычился Семен Семенович. – У Егоровны от голодухи ноги пухнут, да мальцы.
Женщина хлопнула руками по ляжкам, возмущенно взглянула на Павла, как бы призывая в свидетели:
– Что с ним делать прикажете?! Сам вот-вот валенки отбросит, а туда же, в благодетели…
– Ты меня перед человеком не позорь! – прикрикнул старик, по-петушиному выставив заросший подбородок.
Было видно, что и Евтеев, и она вышли из старых пролетарских семей, может быть, вместе справляли маевки, громили старый мир, и было нечто трогательное в их грубоватой перебранке, за которой чувствовались и забота, и тревога, и товарищеская любовь друг к другу. Остывая, женщина позвала их в кабинет. Семен Семенович подтолкнул Павла вперед:
– А ведь нашелся хозяин тралов! Собственной персоной Павел Михайлович Клевцов.
– Платформу найдем, отправим. Пусть воюют, – сказала директорша.
С тем и расстались. Павел погрузил тралы, доставил их на полигон в Нахабино и, как оказалось, вовремя. Когда Ростовский сказал о них генералу Воробьеву, ставшему начальником инженерных войск Красной армии, тот распорядился немедленно отправить их вместе с конструктором на юг, где шли тяжелые бои.
5
Тралы попали на Донской фронт в батальон Федора Борового. Взбалмошный, крикливый и добрый комбат вывел Павла к наблюдательному пункту на передовой. Перед глазами расстилалась голая зимняя степь: серый снег, жесткие наметы сугробов, плешины глинистой земли и редкие бугорки за кольями колючей проволоки.
– Думаешь, здесь никого нет? – спросил Боровой. – Здесь каждой твари по паре. Бугорки – это дзоты, а мин чуть ли не по тысячи на гектар.
Из планшета он вытащил аэрофотоснимок. Присмотревшись к пятнистому отпечатку, Павел заметил паутинки траншей и ходов сообщения, прямоугольники землянок и замаскированные норки пулеметных гнезд.
– Нам надо прорваться через все это хозяйство к хуторам Вертячий и Нижне-Гниловский. Саперы прокопаются долго, а как сработают твои агрегаты – тоже не знаю, – Боровой скосил взгляд на Павла, ожидая реакции, но Павел промолчал, чтобы не показаться самонадеянным.
Из батальона отобрали два лучших экипажа. На танки навесили тяги, подсоединили к каткам. Павел показал водителям, как управлять машиной и тралами, что делать при буксовке, забросах, преодолении колючей проволоки, окопов и воронок. «Хорошо бы их прокатать на боевых минах, чтобы не боялись взрывов», – подумал он. К сожалению, этого делать было нельзя. Наступление подготавливалось скрытно. Артиллерия, пехота, танки подтягивались на исходные позиции по ночам и в непогоду из опасения оказаться обнаруженными авиаразведкой противника. Павел хотел было сам сесть за рычаги, как-никак в эту войну тральщики вступали впервые, однако получил решительный отказ. «Будь моя воля, конечно бы разрешил. А так мне тоже свою голову жалко», – искренне сознался Боровой. Павел понял, откуда дул ветер: приказал Воробьев, мол, теперь-то Клевцова надо беречь, это первый конструктор и пока единственный в войсках специалист по тралам.
Фронты Сталинградского направления перешли в наступление 19 ноября 1942 года. На протяжении огромного пространства, в массе двинувшейся вперед техники, в танковом батальоне Федора Борового первыми пошли два танка с тралами. Они тараном прорезали минные поля, проложили дорогу другим танкам и пехоте. Прорвав передний край обороны, заняли хутор Нижне-Гниловский. А вот у Вертячего произошла заминка. Там тралов не было. На минах подорвалось несколько машин. Пехоту уложил пулеметный и минометный огонь, окопаться на мерзлой земле ей стало почти невозможно. Боровой в бой не ходил, а управлял экипажами по рации. Он наблюдал через стереотрубу за всем, что творилось впереди. Павел находился рядом и терзался тем, что был бессилен чем-то помочь.
Со стороны Вертячего из дыма выявилась странно горбатая фигура. Лишь приглядевшись, Павел разобрал, что это один танкист тащил на себе другого.
– Ну-ка помоги и позови! – приказал Боровой ординарцу Маслюкову. Раненого внесли в блиндаж, привалили спиной к мерзлой глиняной стенке. Танкист с закопченным скуластым лицом, закрыв глаза, скрежетал зубами. Промасленная телогрейка в нескольких местах была прожжена и немного тлела. Черные от въевшегося масла руки безвольно вытянулись вдоль тела. А ноги… ноги показались плоскими, как две доски, в которые впечатались ватные брюки и серые валенки, насквозь пропитанные черной кровью. Тот, кто тащил раненого, устало поднял руку к влажному виску:
