Я аж вздохнул от облегчения, слава богу, моим соотечественникам на этот раз ничего страшного не грозит, но… с другой стороны, можно ли доверять чекисту?! Ведь он уже однажды обманывал нас?! Я весь в сомнениях; однако беру со стола кусок черного хлеба, обильно намазанного смальцем, и чай, силы мне понадобятся; полковник хочет отправить меня с группой, встречающей самолет. Дело в том, что должен прилететь майор из абвера, лично знающий нас в лицо, плюс именно тот экипаж, который сбрасывал нас над Чечней пару месяцев назад. Лагодинский дает мне четкие указания о том, как вести себя с посланцем абвера и пилотами, что говорить, предупреждает, что все мои действия будут жестко контролироваться Чермоевым.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Ну, полковник, ну, знаток душ человеческих, — хохотал Асланбек, вернувшись ко мне в комнату. — Он ведь нарочно поручил именно мне привести твоего Гроне, чтоб я еще по дороге хорошенько пощекотал ему нервишки. Трогать-то фрица сегодня нельзя было, как бы он с разбитой мордой пошел бы самолет встречать?! Но говорят, иногда предчувствие боли страшнее самой боли. Мальчишку аж трясло от ужаса. Правильно, враг должен бояться!
Я молча слушал разглагольствования капитана и думал, что где-то в глубине души сочувствую Паулю, а его твердость на допросах даже вызывала невольное уважение. Но наши все равно смогли сломить его, сколько я помнил захваченных немцев — никто из них не выдерживал. Гюнтер, правда, еще держится.
Неожиданно вспомнилось, с каким настроением вернулся Пауль после одного из первых допросов Чермоева: бросился на кровать вниз лицом и, как мне показалось, я услышал сдавленные рыдания из-под подушки.
Сел к нему, спрашиваю: «Что случилось, капитан тебя сильно бил?»
— Нет, — сквозь всхлипывания отвечает он. — Чермоев сказал, что они Гюнтера расстреляли, за то что он отказался от перевербовки.
Вот уж кто из четверых захваченных фрицев не вызывал у меня ни малейшего сочувствия, так этот фельдфебель! Самый настоящий матерый фашист, как мне тогда казалось, и я был уверен, что он получил по заслугам! Не скрываю своих чувств перед Паулем, а тот сквозь слезы начинает меня убеждать в том, что Гюнтер был прекрасным товарищем, честным, смелым, благородным; рассказывает, как тот, рискуя собой, прикрывал их в бою под Чеберлоем.
— Ну да, — говорю я. — Так это он был тем пулеметчиком, что под Чеберлоем чуть половину нашего взвода не положил?! Меткий, гад! Если бы я его тогда поймал, сам бы лично пристрелил!
Пауль потрясенно замолкает, смотрит на меня полными слез глазами, видно, этот Гюнтер действительно был для него хорошим другом. Да уж, все мы прекрасные парни, только война нас плохими делает Думаю, сказать или нет рыдающему от горя немецкому мальчишке, что на самом деле его друг жив?! И что Чермоев просто хочет сломить его морально, поэтому сказал про расстрел Гюнтера.
Лучше промолчу, капитан и так постоянно ругает меня за излишне мягкое отношение к пленным, он говорит, что проклятые фрицы заслуживают только жестокого обращения, и ни к чему копаться в их душах.
— Ладно, хватит выть, — грубо говорю я Паулю. — А то я подумаю, что ты такой же неисправимый фашист, как и ваш Гюнтер.
Рассказывает рядовой Гроне:
— Во дворе крепости стоят две полуторки с крытыми кузовами, в которые рассаживаются человек пятнадцать бойцов НКВД, переодетых в потрепанную гражданскую одежду; их специально подобрали чернявых и смуглолицых, чтобы достовернее изобразить для немецкого экипажа абреков из банды Сахабова. Как я заметил, в составе гарнизона настоящих русских не более половины: остальные — представители различных народностей Кавказа, поэтому подобрать нужный внешний типаж массовки не было проблемой.
Выводят Ростоцкого и Димпера, оба на всякий случай крепко связаны; замечаю, что следы побоев на лице у бедного Кристиана, как и у меня самого, тщательно загримированы, ночью в темноте они совершенно не будут заметны, и летчики вряд ли о чем Догадаются.
Димпер пытается что-то крикнуть мне, но сопровождающий его майор Петров сердито замахивается кулаком, Крис вздрагивает и замолкает. Майор подсаживает его в кузов, садится рядом, продолжая грубо ругаться по-немецки и по-русски, а Крис, глядя на чекиста снизу вверх, только виновато кивает в ответ: заметно, что его здорово запугали. Думаю, что скорее всего именно Димпер первый сознался на допросе насчет даты и места, выбранного покойным оберштурмфюрером для приземления самолета. Но я не осуждаю его, все-таки Крис еще совсем мальчишка, даже младше меня, и к тому же наполовину русский, у него нет никакой идеологической мотивации молчать на допросах.
Ко мне подходит Чермоев, на нем вместо военной формы горская черкеска и бешмет, на поясе красуется громадный кинжал, и у меня мелькает мысль, что выглядит бравый капитан НКВД как самый настоящий кровожадный бандит.
Асланбек веревкой туго стягивает мне руки за спиной и шипит на ухо: «Заранее предупреждаю, если ты опять хотя бы попытаешься выкинуть один из твоих фокусов — прирежу, как барана». Он демонстративно достает из ножен свой устрашающих размеров кинжал и проводит холодным лезвием по моей щеке, я невольно дергаюсь, а стоящие рядом красноармейцы взрываются грубым хохотом.
«Вот сволочь, попался бы ты мне, когда я был с оружием в руках», — мысленно шлю проклятия Чермоеву, но покорно сажусь в машину рядом с ним.
Старая полуторка медленно ползет по грунтовой дороге в гору, на особо крутых подъемах красноармейцы соскакивают и помогают толкать машину сзади. Наконец прибываем на обширное горное плато, где уже расчищена посадочная площадка; Чермоев приказывает своим бойцам заготавливать дрова для костров, а меня под охраной Нестеренко оставляет пока под высокой чинарой на краю поляны.
Немилосердно печет солнце, в горле пересохло и хочется пить, слишком туго стянутые за спиной руки ломит от боли. Мне повезло, что хоть Серега немного сжалился надо мной: незаметно для Чермоева он ослабляет веревку и дает напиться из своей фляги.
Меня развязывают только тогда, когда красноармейцы зажигают сигнальные костры. Разминаю затекшие руки, Чермоев орет мне в ухо последние инструкции о том, как я должен себя вести и что говорить. Димпер и Ростоцкий тоже находятся под жестким контролем чекистов.
Огромный «Юнкере», вынырнув из ночной темноты, делает круг над площадкой и, включив фары у самой земли, совершает посадку. Со всех сторон, как муравьи, к нему устремляются переодетые в абреков красноармейцы; ничего не подозревающий пилот выходит из кабины и приветственно машет нам рукой: ведь он уверен, что их встречают союзники.
Чермоев, изображая главаря банды, стоит рядом со мной; он обращается к майору абвера на ломаном русском языке с короткой приветственной речью, которую я синхронно перевожу. Какая-то высокопарная чушь о благородной помощи в освободительной войне и германских братьях по оружию; но я-то знаю, что под широкой горской буркой чеченец держит револьвер на взводе: если хоть что-то пойдет не по плану, тогда он и его люди просто изрешетят меня и летчиков пулями. Немецкий майор с натянутой вежливостью выслушивает бандита, затем зовет меня по имени и интересуется, как у нас дела. Ох, если бы он знал, как на самом деле плохи наши дела и каким предателем я себя сейчас чувствую! Если бы не твердые заверения Лагодинского в том, что немецкому экипажу дадут благополучно вернуться на базу… А если русский полковник опять не выполнит свое обещание?! Но в любом случае, что можно сделать?! Может, попытаться сорвать русским операцию… попытаться как-то предупредить пилотов?! Но как, ведь Чермоев сторожит буквально каждое мое движение! И чего я добьюсь, чекисты просто перестреляют всех нас! А так все-таки есть надежда… Все эти мысли вихрем кружатся у меня в голове, тем временем работа продолжается: Димпер и Ростоцкий послушно помогают джигитам Чермоева таскать ящики с оружием и боеприпасами; рядом со мной постоянно вертится Петров, он отлично понимает по-немецки и внимательно вслушивается в наш диалог с летчиками, то есть попытка сказать им что-то лишнее заранее обречена на провал.
