Кони заржали и отшатнулись от чужого человека, но сильные руки цепко схватили под уздцы молодую каурую кобылку; гибкое тело взвилось в седло, едва коснувшись стремени пальцами босой ноги. Кобылка сначала аж присела на задние ноги под весом незнакомого седока, но удар ногайки ожег ее бок, и она послушно взяла с места в карьер.
Ах, уходит, уходит, подлец! — чекисты выбегали со двора, беспорядочно стреляя на ходу и пытаясь поймать разбегающихся лошадей. Вот нескольким из них уже удалось оседлать своих скакунов; с гиканьем они кинулись в погоню по уходящей вверх по склону узкой дороге.
Низко пригнувшись к шее своего коня, Эльмурзаев мчался по серпантину горной дороги, вслед ему несся треск пистолетных выстрелов, пули тоненько взвизгивали над самым ухом. Он и сам пытался отстреливаться, выворачиваясь в седле, — вот от одного из его выстрелов конь преследователя словно споткнулся и упал на передние ноги, всадник кубарем покатился через его голову; скачущие сзади пару лошадей не успели притормозить и тоже завалились в общую куча-мала!
Эльмурзаев торжествующе захохотал и победно привстал в стременах, но в это мгновение чужая пуля перебила подпругу на его седле и оцарапала брюхо его коня. От боли перепуганное животное взвилось на дыбы, всадник не удержался и вместе со съехавшим назад седлом оказался почти под копытами собственного коня. Он чудом увернулся от мелькнувшей в сантиметре от лица подковы, но его нога прочно запуталась в стремени; испуганный конь понес… Комья грязи летели в лицо горца, его тело моталось, словно мешок, а голову било о придорожные камни. Некоторое время он пытался защитить голову поднятыми руками, но удар об очередной валун лишил его сознания…
Когда чекисты наконец поймали ошалевшую кобылу, тело Эльмурзаева уже превратилось в сплошной кусок ободранной плоти, с которого клочьями свисала окровавленная и вымазанная в грязи одежда; большинство костей были раздроблены, и уже даже родная мать не смогла бы опознать в этих останках своего сына.
Лошадь стояла, тяжело поводя боками и роняя с губ клочья желтоватой пены, матерящийся чекист высвободил ногу Эльмурзаева из стремени, замотал мертвеца в обрывок брезента и перекинул через седло своего коня. Конь покосился на страшную ношу и всхрапнул, высоко вскинув шею и шарахнувшись в сторону. Но чекист грубо дернул его за повод, почти разрывая губы железом удил, и животное покорилось.
Труп бывшего начальника был доставлен в его бывший райотдел НКВД, а затем без лишней огласки предан земле.
Жаль, конечно, но тонкая ниточка, потянув за которую полковник рассчитывал разом обезглавить повстанческое движение в Чечне, ни к чему не привела. Надо было срочно придумывать что-то другое. Мы чувствовали, что у Лагодинского постепенно зреет какой-то оригинальный план.
Рассказывает рядовой Гроне:
— Вот здорово! Русские наконец-то разрешили нашей компании воссоединиться. Селимся вместе в просторном помещении на втором этаже, решеток на окнах уже нет. В комнате стоят шесть кроватей под грубыми солдатскими одеялами. Вместе с нами для присмотра будут жить Серега и Петров. Впрочем, они общаются с нами не как конвоиры, а по-дружески.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Все «русские» члены будущего отряда стараются побольше общаться со своими (надеемся) «немецкими» коллегами.
Вот мы с Асланбеком подсели к греющемуся на осеннем солнышке Димперу.
— Что-то у тебя слишком много имен. Крис, он же Костя, он же рядовой Димпер, он же Шаламов! У настоящего джигита должно быть только одно имя, и носить он его должен с честью! Так как же тебя по-настоящему зовут?
— Шаламов это фамилия по матери, а Димпер по отцу. Когда получал паспорт, взял мамину, так как с русской фамилией легче было в техникум поступить.
— То есть в Красную Армию ты пошел как Шаламов?
— Так меня же не успели призвать в Красную Армию. В июне 1941-го мне было только 16 лет, я поехал на лето к брату на Украину. Хельмут служил лейтенантом в пехотном полку в маленьком городке. Мы попали в окружение, еле вырвались, неделю наша рота скрывалась в лесах, двигаясь к уходящей на восток линии фронта. Потом мы с братом пошли в разведку, напоролись на крупную группу фашистов, завязалась перестрелка. У нас кончились патроны, тяжелораненый брат и я были захвачены в плен солдатами вермахта. Офицер сразу обратил внимание на наши нерусские имена и знание немецкого языка.
— И вы оба мгновенно перекрасились из Шаламовых в Димперов и заявили, что с радостью пойдете воевать на стороне фашистов!
— Зачем перекрашиваться? Хельмут всегда носил отцовскую фамилию и не скрывал, что он наполовину немец.
— Тем более! И какое же звание он получил у фашистов? Небось сразу штурмбаннфюрер?
— Нет, брат наотрез отказался сотрудничать с гитлеровцами и напомнил, что Бисмарк не советовал им воевать с Россией.
— Но ведь потом все-таки согласился. Где он сейчас?
— Не знаю. Сначала его отправили в немецкий госпиталь, но, немного подлечившись, он умудрился сбежать.
— Однако! Ну а ты все-таки почему пошел в «Бергман»?
— Я согласился вступить туда не сразу! — Крис явно не доволен таким поворотом разговора. — Я согласился, когда узнал о депортации российских немцев в Казахстан. Разве это справедливо? Чем мы были виноваты? Мой папа коммунист, он воевал красноармейцем в революцию. У нас был хороший Дом в Каново, мы много и честно работали, и все наши немецкие соседи тоже.
— Ну, извините! Это была вынужденная мера. В НКВД опасались, что ваши будут привечать фашистских диверсантов, поэтому и выселили, — с полным сознанием своей правоты возразил ему энкавэдэшник Чермоев.
— Короче, на всякий случай выселили. А кое-кто… — кажется, Крис хотел ляпнуть что-то насчет соплеменников Асланбека, но потом благоразумно решил промолчать.
Бедный Аслан! Кому ведомы пути господни, а тем более замыслы товарища Берия! Мог ли знать член компартии капитан НКВД Чермоев, что менее чем через два года, 23 февраля 1944 года, в арестантских вагонах поедут в тот же Казахстан его земляки. И никто не учтет ни заслуги в установлении Советской власти в Чечне его отца и дяди; ни боевые награды его братьев, полученные в боях под Киевом и Минском. Что я смогу спасти от депортации его сестру, женившись на ней. Но я ничего не смогу сделать ни для него, ни для других своих чеченских друзей, моих верных соратников по борьбе с бандитами, огульно и несправедливо обвиненных в предательстве. Даже в кошмарном сне не мог представить Асланбек, что по дороге в Казахстан умрет его двухмесячный сын Ханпаша, названный в честь героя Сталинградской битвы чеченского пулеметчика Ханпаши Нурадилова. Что его деда, уважаемого всеми муллу, не раз пытавшегося унять распоясавшихся абреков, похоронят не в родных горах, а в заснеженной степи под Павлодаром.
Но пока мы не ведали своей судьбы и со всей пролетарской принципиальностью осуждали Димпера. Мы оба члены партии и никогда не слышали библейского «Не судите, да не судимы будете!».
