— Знаешь, Курт, что самое забавное? — теперь я уже говорю по-немецки и тихо, буквально ему на ухо. — Пару лет назад я мечтал об эсэсовской форме, мне казалось, что тогда все девчонки будут мои!
Курт улыбается в ответ.
— Знаешь, а я так же мечтал о форме люфтваффе. Все мальчишки мечтают о военной форме. Но ведь под любой униформой человек остается самим собой, и нельзя по мундиру судить, хороший человек или плохой.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Слушайте, этот Пауль мне все уши прожужжал насчет моей сестренки. Какая там радиоигра, какая война — у него на уме одна Гулька!
Буквально умоляет, чтобы я с ним сходил в село (ну, одному ж ему нельзя — только с конвоиром). Что ж, я не против лишний раз заглянуть домой.
Мама еще на работе, у сестры дежурство начнется вечером, пока она в доме одна. Застаем ее врасплох в домашнем халатике. Она визжит от неожиданности и кидается в заднюю комнату переодеваться. (Будто я ее никогда в затрапезном не видел. Или это она для Пауля так старается?!) Через пару минут выходит в нарядном платье и с новой прической. Ей идет, когда она так волосы подкалывает по бокам головы, словно киноартистка. За те несколько лет, что Пауль ее не видел, она из миловидной девочки превратилась в стройную девятнадцатилетнюю барышню!
Заметно, что оба очень сильно стесняются. Он, заикаясь, говорит какой-то комплимент и галантно целует ей руку. Гулька краснеет и смущенно хихикает.
Ее изящные тонкие руки ловко расставляют на столе фарфоровый сервиз. Округлое личико с ямочками на щеках горит смущенным румянцем, вьющиеся каштановые локоны оттеняют мраморную белизну кожи. Она украдкой бросает взгляды на своего старого друга, а он во все глаза глядит на нее.
Моя сестренка-комсомолка была в восторге от нашей сказочки. Еще бы, это так романтично — молодой немецкий коммунист (причем красавчик), рискуя жизнью, сбегает из гестапо (надо же нам было объяснить полузажившие шрамы и синяки на его лице), потом отважно сражается с бандитами (ну хотя бы последние 30 % рассказа правда). Он пел соловьем, расписывая, как они покрошили Шмеккера с Абдуллой. А я подпевал, поддерживая его новый имидж, втайне надеясь, что ему и вправду захочется стать таким.
Рассказывает рядовой Гроне:
«Гулико, Гуля, Гулечка!» — поет моя душа. Все мои мысли только о тебе! Как бы, ну как бы снова ее увидеть! И, о чудо! На следующий день Гуля появляется во дворе крепости. Приветливо машет мне рукой. О, я уверен, она пришла специально ради меня! Догоняю ее в укромном месте, прижимаю ее руку к своему бешено стучащему сердцу. Девушка руку не отдергивает, но нарочито возмущается: «Ты что, хочешь, чтобы весь полк знал, что я кручу любовь с немецким солдатом?! Не смей так открыто бегать за мной!»
— А если бы я был русским солдатом?! — дерзко спрашиваю я, глядя ей в глаза.
— Если бы да кабы во рту выросли грибы, — смеется она, но я же чувствую, что она не против! Короче, все упирается в конспирацию. Но уж тут я мастер, я же разведчик! Договариваемся увидеться ночью, у запруды, я уверен, что мне удастся улизнуть: с нами в комнате на втором этаже ночует только Серега (Петров куда-то уехал). Но мой друг сам по ночам бегает к симпатичной поварихе и хвастается, что у них все на мази. Приходит домой под утро, пахнет духами, и морда довольная, как у кота, наевшегося сливок.
Полдесятого, едва стемнело, как старшина бесцеремонно командует: «Всем спать!» Предупрежденные мною ребята послушно заваливаются и задают храпака. Через полчаса, воровато озираясь, Сергей покидает койку. Через пятнадцать минут после его ухода я натягиваю русскую форму, в которой ездил в Грозный, и бесшумно лезу через окно. Спускаюсь вниз, цепляясь за виноградные лозы, босые пальцы ног чутко нащупывают неровности стены (дом сложен из дикого камня). Часовой перед нашим домом — Esel (осел), даже не обернулся! Зато часовой у ворот окликает крадущуюся тень: «Стой, кто идет?!»
— Рядовой Саакян! — отзываюсь я, мастерски имитируя кавказский акцент. — Слюшай, туалэт иду, да!
Часовой смеется: «Вот засранец!»
Ухожу в тень, затем ловко перемахиваю через забор в том месте, где близко к нему растет развесистая шелковица.
До села примерно с километр. Бегу, нет — лечу, кажется, ноги едва касаются земли, на сердце невиданная легкость, хочется кричать от предвкушения счастья!!!
Естественно, я прибежал намного раньше срока. Сажусь «в засаду», прижимаюсь щекой к коре старой чинары, сердце рвется из груди, бухает, кажется, на весь лес. Но это не от одышки, в учебке я и по пять километров бегал с полной выкладкой. Минут через двадцать со стороны села появляется стройный девичий силуэт, доходит до чинары и с недоумением вертит головой. Выскакиваю из своей засады.
— Ох, чертяка, напугал! — хохочет она и грозит мне пальчиком.
— Гулечка, любимая! — притягиваю ее к себе, ныряю лицом в ее пушистые каштановые волосы. Девичье тело мягко и податливо, волосы пахнут солнцем и медом. Кажется, мое сердце на секунду остановилось. Ищу губами ее губы, нежно касаюсь их.
Но как в сказке, наше счастье продолжалось только три ночи. Как говорится, «es kommt doch endlich an die Sonnen». Перевести это можно по-разному, в том числе и как «шила в мешке не утаишь».
Наше третье свидание было прервано самым ужасным образом! Огромная кавказская овчарка выскочила из-за кустов и грозно зарычала, готовясь прыгнуть на нас. Схватив с земли толстый сук, я встал у нее на пути, готовясь защитить Гулю от злобной твари. Я замахнулся, пес прыгнул и яростно вцепился в палку.
— Назад, Борз! — подчиняясь хозяйскому голосу, собака подошла и села у ног Сергея.
— А ты у меня сейчас получишь за побег, — тон старшины не предвещал ничего хорошего. — Иди сюда, чертов фашист!
Он выхватил палку из пасти пса и недвусмысленно показал, ЧТО именно собирается ею сделать. Я чувствовал, что он не совсем трезв и очень зол.
— Сережа! — как можно более мирным тоном говорю я. — Ты прекрасно знаешь, что я не собирался бежать.
— И он не фашист! — пискнула за моей спиной перепуганная Гуля.
— Иди сюда! — тон Сергея был непререкаемым. — Ты сбежал, ты подставил меня перед Чермоевым, теперь ты получишь по полной программе!
— Сережа, ты же ему все кости переломаешь! — возмутилась Гуля.
— А ты, курва, заткнись! С тобой особый разговор будет. А ты, Гроне, иди сюда!
— Яволь, но ты брось палку, и спокойно вернемся в крепость.
Но мои слова только обостряют ситуацию. Старшина снимает с плеча автомат и целится в меня. Гулька с воплем кидается к нему, он отшвыривает ее в сторону. Сидя на земле, она потрясенно смотрит, как я делаю навстречу Сереге шаг, другой, третий. Застываю, глядя ему в глаза, жду удара; палка опускается мне на плечо и с треском ломается пополам. Потом на меня обрушивается дикий поток матерной ругани:
