— Клянусь могилой своего отца, я поганой твоей кровью смою позор со своего рода! — Аслан уже почти не в состоянии сдерживаться.
— Парни Гольдвица хотели позабавиться с ней, а потом убить. Но я не позволил. Все-таки она горянка. Я сказал, что она пригодится нам в качестве заложницы.
— Правда?! И на каких условиях?
— Вы отдаете нам рацию и не мешаете перебраться через линию фронта к своим.
— Ну, если первое теоретически возможно, то второе зависит не только от нас. Вас ловит несколько отрядов НКВД.
— От вас тоже! Вы сообщаете своим, что встретили нас совершенно в другом месте, скажем, километрах в сорока отсюда. Пока красные будут прочесывать лес там, мы успеем уйти далеко по направлению к линии фронта.
— Но теперь заложница сбежала от вас. Половина вашего отряда перебита. Значит, ваши тем более будут стараться вернуться обратно через линию фронта. Где по договоренности с абвером вы должны пересечь линию фронта?
— Не знаю.
— От него мало толку, — нахмурился майор. — Самое главное мы узнали — они не планируют больше никаких диверсий, а хотят просто унести отсюда ноги. Мы должны настичь их, а пленный будет нам только обузой. Аслан, кончай его!
Рассказывает рядовой Гроне:
— Через минуту удовлетворенный в своей мести Чермоев уже обтирал о снег кровь с длинного лезвия своего кубачинского кинжала, а мы с Кристианом широко открытыми от ужаса глазами взирали на перерезанное, как у барана, горло пленного. Лицо Криса стало белым, как мел, я на секунду решил, что он Упадет в обморок, и подхватил его под руку.
— Нет нервов, нет сердца, нет жалости — ты сделан из крупповской стали. Вспомните, что написано в «Памятке немецкого солдата», — с язвительной улыбкой цитирует Петров на языке оригинала. — У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, действуй решительно, без колебаний.
Я прекрасно понимаю, что русский майор издевается над нами, но неужели он сам не знает, что никакой подобной памятки у солдат вермахта не было? Клянусь, я впервые услышал эти жуткие слова именно от него и с удивлением узнал, что, по словам большевистских газет, подобные памятки были вложены в Зольдбух каждого немецкого солдата. Конечно, я не говорю об этом Петрову, наверняка его обидят и разозлят мои рассуждения.
Командир приказывает мне срочно передать координаты, где обнаружен вражеский десант, и вызвать подмогу. Раньше связью с остальными отрядами НКВД и Лагодинским занимался русский радист, мне не доверяли; я только посылал заранее составленные чекистами радиограммы под бдительным надзором Славика. Теперь работу погибшего друга предстоит делать мне, я послушно разворачиваю рацию, даю свои позывные, но в ответ тишина.
Чермоев ругается, подозревая саботаж; я обиженно объясняю ему, что в горах часто бывают зоны, где прием радиоволн невозможен.
— И что делать?! — не верит чеченец.
— Ну, можно попробовать закинуть антенну повыше.
Цепляясь за ветки, карабкаюсь на высокую сосну и, приладив антенну на ее верхушке, снова выхожу в эфир. И снова безрезультатно.
— Возможно, хотя бы они нас слышат, — высказываю слабую надежду. — Так может быть, когда только односторонняя связь.
— Ерунда, налаживай нормальную связь! — злится Аслан. — Надеешься, что после гибели нашего радиста тебя больше некому контролировать, и ты будешь как угодно обманывать нас?! Наверняка не хочешь, чтобы наши поймали твоих камерадов!
— Эти нацистские убийцы мне не товарищи, — говорю я, исподлобья глядя на капитана.
— Если бы он не убил того эсэсовца, я бы подумал, что он предал нас и вел врагов нас уничтожить, — шепчет он на ухо Петрову.
После еще одной неудачной попытки предлагаю перебраться в другое место, на гребень, но и оттуда связаться с подкреплением не удается.
Решаем пока сами преследовать остатки десанта, благо их осталось не так уж много, около восьми человек, и вроде бы некоторые из убежавших ранены. Если что, бой будет практически один на один, у врагов уже нет численного перевеса. Но зимний день в декабре короток. Так как преследование по темноте невозможно, приходится отложить мероприятие до утра, а пока возвращаемся в пещеру. Несем с собой истерзанный труп Славика: я довел отряд до места ночевки вражеского десанта, и мы забрали нашего бедного товарища, чтобы достойно похоронить. Все советские члены отряда возмущены жестокостью нацистов, Гюнтер и Крис тоже в шоке.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Кое — как ледорубами вырубаем неглубокую могилу в мерзлом твердом грунте, заворачиваем Славика в плащ-палатку, как в саван, и опускаем на место вечного упокоения. Заваливаем яму камнями, на самом большом из них, играющем роль надгробия, Петров выцарапывает штыком красноармейскую звезду и даты жизни: 1920–1942. Господи, как мало пожил наш бедный Славик! Затем мы все снимаем шапки, и командир произносит прочувствованную надгробную речь, заканчивая ее словами: «Мы отомстим за тебя, наш боевой друг!»
— Мы отомстим! — хором, как клятву, повторяем мы и даем прощальный залп в воздух. Разрывая траурную тишину, в темнеющее небо улетают огненные строчки трассирующих пуль.
Пауль рыдает, уткнувшись в мое плечо, у остальных тоже на щеках то ли слезы, то ли растаявшие хлопья снега.
Затем Гюнтер настаивает, чтобы похоронили и убитых врагов.
— Пусть эту падаль едят шакалы! — резко возражает Чермоев, но Петров досадливо машет рукой и дает свое разрешение.
Сначала немцы расстегивают на своих убитых одежду, находят смертные медальоны и разламывают их пополам. Мне это знакомо, у всех у нас тоже висят на шее эти овальные металлические штуковины с выбитыми буквами и цифрами. Естественно, Пауль носит свой собственный, а мне для полной аутентичности приходится носить медальон убитого Хайнца. Помню, когда я впервые ощутил прикосновение к своей груди этого холодного кусочка металла, то меня охватил какой-то почти мистический, леденящий душу ужас.
Без нашей помощи, вдвоем, Гюнтер и Гроне долбят яму для четверых немцев и троих горцев, потом за ледоруб берется Димпер, потом я. Злобно ворча что-то на своем языке, Чермоев с Ахметом оттаскивают трупы горцев в сторону: «Негоже мусульманам покоиться вместе с христианами». Их бормотание отдаленно напоминает мне зикр, который мне доводилось слышать на чеченских похоронах.
В конце концов скорбные труды закончены, и Гюнтер вырезает над могилой эсэсманов дату 1942 и странный знак: это тоже не христианский крест, больше всего пиктограмма напоминает треножник с длинной палкой наверху.
— Это древнегерманская руна смерти — тотен-руна, — неохотно объясняет фельдфебель. — У СС свои ритуалы, они возродили вместо христианских некоторые древние языческие обряды. Эта руна символизирует дату смерти, то есть дату ухода в «Чертог мертвых», так в древнегерманской мифологии назывался дворец бога Одина, куда попадали павшие в битве воины.
