— Ну, просто отличные парни! — съязвил Петров. — у меня и без вас после вчерашней выпивки голова трещит, и во рту словно кошки нагадили, а тут еще фрицы со своими спорами!
Майор еще раз окинул нашу компанию не обещающим ничего хорошего взглядом и пошел к Никитичне за самогоном на опохмелку. Впоследствии он еще припомнил нам с Куртом этот спор.
Рассказывает старшина Нестеренко:
22 декабря, приехавший на несколько дней из Грозного, Лагодинский устроил для всех членов нашего отряда собрание, плавно перешедшее в грандиозную попойку. Конечно, прежде всего мы подняли тост за товарища Сталина, затем за Победу, не забыли помянуть павших.
Полковник отдельным тостом поблагодарил за проявленный героизм наших немецких товарищей и сказал, что они как настоящие интернационалисты влились в дело борьбы против фашизма. Лев Давидович также сообщил всем советским членам отряда, что мы будем представлены к наградам. Паулю, чью смелость он превозносил особенно высоко, пообещал «отпуск домой», что означало в семью Нестеренко, ведь моя мать давно называла его сыном, а я после боя в Итум-Кале назвал его своим младшим братом, так как Гроне фактически второй раз спас мне жизнь. Пауль попросил отпустить с ним хотя бы на католическое Рождество и остальных немцев, полковник согласился отпустить всех, кроме Курта, сославшись на то, что летчик не член отряда.
И вот, свежевыбритые и в начищенных до блеска сапогах, я и Пауль отправились в село. Правда, «свежевыбритые» про Пауля очень сильно сказано, я сначала даже бритву не хотел ему давать скоблить этот мяконький белый пушок на его щеках и верхней губе. Молокосос ведь еще, а туда же — мужика из себя корчит. Даже курить не умеет, недавно свернул ему для смеха козью ножку из махорки, так он после первой же затяжки чуть не задохнулся от кашля, и слезы на глазах. Умора! Верно Чермоев тогда сказал: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Ну, вот пожалуйста, Пауль слепил снежок и швырнул его в меня! Как будто детство в нем еще не отыграло!
Рассказывает рядовой Гроне:
— Но вот пришли в село: приземистые саманные домики с соломенными крышами лепились по пологому склону; окруженные плетнями огороды с торчащими из-под снега будыльями кукурузных стеблей спускались почти к самому бepeгy бурной, а потому даже в сильные морозы не замерзающей речушки. Из труб к зимнему блекло-голубому небу тянулись струйки дыма, хрипло брехали собаки и звонко перекликались с разных дворов петухи. С трудом открыв засыпанную снегом калитку, мы вошли во двор и постучали в крохотное, покрытое морозным узором окошко. Полотняная, вышитая крестиком занавеска на окне отодвинулась, и за ней мелькнули радостно-удивленные женское и девичье лица.
Тетя Тося, выскочив на порог дома, сначала порывисто обняла Сергея, затем меня.
— Сыночки, как я рада, что вы оба живы! — с чувством воскликнула она и утерла слезу.
Гулико кинулась сначала на шею брату, потом нерешительно глянула на меня.
— Да уж обними нашего героя! — поощрительно усмехнулся брат. — Видела бы ты, как он врукопашную сошелся с фашистом, как они лихо дрались! И Пауль молодец — ножом его!
— Здорово! — восхитилась Гуля, но я видел, как ее мать покачала головой.
Серый даже подтолкнул меня к сестре, и я смущенно, потому что на глазах у него, неловко обнял Гулю и по-родственному поцеловал ее в зардевшуюся щечку. Тогда она тоже, озорно взглянув на брата, покрепче обняла меня и, поднявшись на носочки, по русскому обычаю троекратно звонко чмокнула в обе щеки. Вот это да! О таком подарке на Рождество я даже мечтать не мог!
Скинув на пороге сапоги и шинели, мы прошли в жарко натопленную и довольно просторную горницу. На беленых стенах висели пожелтевшие фотографии многочисленной родни: усатые мужчины в буденовках или горских папахах, женщины в казачьей одежде с детишками на руках. В углу стояла главная драгоценность семьи — купленная еще до революции ножная швейная машинка «Зингер»; чисто выскобленные деревянные полы прикрывали полосатые домотканые половики. За занавешенным дверным проемом располагалась тесная спаленка с металлической кроватью и горкой заботливо вышитых девичьими руками подушек В красном углу висела икона с тлеющей лампадкой. «Мать все еще молится Богу, пережитки прошлого», — прокомментировал Сергей.
Согревшись и выпив чаю с козьим молоком и душистым, только что извлеченным из печи кукурузным лавашом, мы отправились в лес за елкой. Ели, правда, в этих местах не нашли, поэтому пришлось удовольствоваться маленькой пушистой сосенкой.
А потом мы с Гулей украшали «елку» самодельными игрушками из разукрашенной бумаги, и я украдкой все время норовил прикоснуться к ней, она смеялась и кокетничала, я вдыхал восхитительный аромат ее духов из довоенного прошлого, смешанных с ароматом сосновой хвои, и думал, что это самое лучшее Рождество в моей жизни!
— Господи, мог ли я даже предположить раньше, что свое самое счастливое Рождество проведу в русском плену, посреди войны, в суровом и страшном 1942 году, — кажется, я даже подумал об этом вслух, потому что Гулико, смеясь, возразила мне:
— Moй милый фриц, неужели тебе не нравится быть в плену у такой красивой девушки, как я?
— Очень нравится, — горячо заверил я ее, — но ты меня мучаешь.
— Как?
— Не даешь поцеловать.
Началась шутливая погоня по комнате, девушка притворно уворачивалась, звонко хохотала, в конце концов мы чуть не повалили елку! Пришедшая на шум тетя Тося понимающе покачала головой, но позвала Гулю на кухню лепить пирожки, а меня отправила к Сергею рубить дрова.
Попозже подошли Крис, Гюнтер и Лайсат. Вечер обещал удаться на славу!
Посреди стола зажгли четыре свечи в венке, сплетенном из сосновых веток и перевитом алой атласной лентой из Гулиной косы. Теплое, колеблющееся пламя освещало серьезные лица собравшихся и отражалось в маленьких граненых стаканчиках с рубиново-красным домашним вином.
— Stille Nacht, heilige Nacht… — тихим, проникновенным голосом запел Крис, немного погодя к нему присоединились наши с Гюнтером хрипловатые голоса.
Мы все были так тронуты, что тетя Тося специально для нас сделала фаршированного гуся (как еще в тридцатых научила ее моя мать). Вообще за столом Нестеренки очень тепло вспоминали о моих родителях и брате, мы даже пытались представить, как они встречают Рождество там, в далекой Германии.
— Им точно невесело, — вздохнул я. — Возможно, им уже сообщили о моей гибели или в лучшем случае их терзает неизвестность. Впрочем, говорят, материнское сердце способно даже на расстоянии чувствовать, жив ли ее сын.
Тогда тетя Тося по-матерински обняла меня своими мягкими, пахнущими сдобным тестом руками и сказала, что их семья отныне моя семья. У меня даже слезы на глазах выступили, и я с чувством назвал ее «муттер Тося».
— Ну, вот теперь и у Пауля, как и у меня, есть русская мама, — пошутил Крис. Он тоже был счастлив, его родители тоже через Лагодинского передали ему из далекого Казахстана большое и подробное письмо.
