Сердце с силой гнало кровь. Кровь трепетала на виске, готовая брызнуть; язык отяжелел и распух; в глазах сверкали огненные спирали.
Они уже ни о чем не говорили.
Поздно вечером дверь открылась, им велели выйти, один из афганцев принялся что-то объяснять, странно жестикулируя, на лицах остальных вспыхивали бредовые улыбки, глаза сияли. Пленные не понимали, чего от них хотят. Тогда один вытянул руку и начал расстегивать пластмассовые пуговицы на куртке Шанцева. Его громадные пальцы казались вылепленными из глины. Шанцев перехватил его запястье, вперяя в него не заплывший глаз. Он был бледен. Арефьев почувствовал тошноту.
Но тут другой афганец, с густыми иссиня-черными усами и заросшими по самые глаза щеками, показал ворох одежды, бросил ее на землю и что-то сказал.
Им предлагали переодеться. Предлагали – под дулом АК-47 и каких-то древних берданок. Солдаты разделись до трусов и нацепили длиннополые рубахи, свободные штаны, никакой обуви не дали. Босиком по колючкам далеко не уйдешь. Что же это значило?
После этого их вывели со двора, снова связали руки. Арефьев шагал, чувствуя, как раскрываются раны на ступнях, трескаются. Наверняка пыль за ним в метках. Зачем их переодели? Возможно, солдатская одежда нужна им для диверсий. Но куда их ведут?
Возле раскидистого дерева стоял желтый пикап. Им приказали садиться в кузов. С ними сели еще трое, один с автоматом, двое с ружьями. Еще двое сели в кабину. Вскоре к ним присоединился еще один с трубой гранатомета.
– Пить дайте, – сказал Шанцев.
Голос его прозвучал странно среди непонятной болтовни.
Афганцы посмотрели на него.
– Воды! – Шанцев поднял связанными руками воображаемую чашу.
Никто ничего ему не ответил, и автомобиль, негромко урча, тронулся, заскользил в сумерках. Но уже далеко в степи вдруг затормозил. Тут слева от дороги темнело раскидистое дерево, рядом с ним чернел какой-то провал. Пленным кивком приказали идти туда. Они спрыгнули на горячую землю и спустились к пещере. Это был грот, здесь тихо текли подземные воды. Сопровождал их молодой афганец, замотанный по глаза черной чалмой. Пленные опустились на колени, принялись зачерпывать связанными руками прохладную воду. Арефьев готов был заплакать и едва сдерживался. Он еще никогда не пил такой воды. Ее вкус он запомнит на всю жизнь. Шанцев тоже пил, сербал, снова зачерпывал и поглядывал во тьму грота. Вода неслышно откуда-то приходила и так же молча убегала дальше. Арефьев был уже совершенно пьян от этих тысячелетних подземных вод. И только хотел насытиться впрок. Но афганец коротко бросил:
– Баскун!
Что, видимо, означало, хорошего понемногу, кончай водопой.
И Арефьев с сожалением поднялся. Хотелось распластаться здесь и никуда не уходить, лежать и смотреть на дерево.
Шанцев продолжал еще стоять на коленях, как будто молясь. Да, в этом пекле легко уверовать в воду. И странно, что они все-таки выдумали другое божество. Хотя источник вод и звезд, наверное… Шанцев исчез в гроте! Кинулся прямо с колен в сырую мглу, расплескивая воды. Афганец клацнул затвором, крикнул что-то. И вдруг засмеялся. Арефьев с трудом удерживался на месте. Сверху бежали еще двое, один тащил трубу гранатомета. В сумерках сверкали белки глаз, зубы. Между ними происходил энергичный диалог. Наконец все замолчали. Арефьева била дрожь. Тихо урчал мотор.
– Шурави! Эй! – позвал молодой афганец в каменную пасть. – Инжебё!
И Шанцев вышел из грота. С него стекала вода. Рубаха на плече была порвана. Афганцы смотрели на него, скаля зубы. Молодой замахнулся прикладом, но бить не стал, что-то затараторил. Шанцев подавленно молчал.
Они вернулись в пикап, уселись на теплые металлические сиденья и поехали дальше.
С одежды Шанцева натекала вода. За автомобилем вился пыльный хвост. «Слишком узко», – бормотнул Шанцев, наклоняясь к Арефьеву. И тут же старинное ружье, зажатое между колен одним афганцем, с силой дернулось снизу вверх и угодило внушительным дулом в верхние зубы и губу Шанцева, к тарахтенью мотора примешался явственный хруст, Шанцев отбросил назад голову, замотал ею, разбрызгивая черные капли, с мычанием сплевывая. Сидевшие напротив смотрели на него некоторое время, потом начали озирать окрестности. Шанцев шмыгал носом, прикладывал рукав длиннополой чужой рубахи, и тот покрывался черными пятнами. Понемногу кровь остановилась.
А ведь у меня, кроме мозолей, ни царапины, думал Арефьев. Как будто я по своей воле. Нет. Но сейчас он чувствовал, что своей воли у него просто нет. Его влекла чужая воля, воля морока, и сопротивляться этому – по крайней мере пока – было бессмысленно.
Автомобиль ехал довольно быстро по смутным ночным дорогам, подпрыгивая на ухабах, зарываясь колесами в пыль, как в снег. Фары были выключены. И тем ярче переливались фары небесных путей.
Кроме звезд, ничто не светилось в степной ночи.
Где-то в стороне проплыли силуэты стен, башен, деревьев. Какой-то кишлак. Конечно, без света. Они ехали дальше. Вообще-то вертолеты иногда летали и ночью. Но как вертолетчики смогут засечь автомобиль среди этих пустошей? Да еще и неизвестно, чем это кончится. Вот если их засекут.
Ночь развалилась переспевшим гранатом, словно и в небо ткнули старой тяжелой берданкой, забранной почти по мушку гладким столетним деревом. Привыкнуть к этому было трудно.
Разумеется, сон не мог продолжаться столь долго. И быть таким подробным и пахучим.
Но смущало одно обстоятельство: в голове снова скрежетала и пульсировала упорная мелодия, слышанная им когда-то давно, в прошлой невероятной беспечной жизни. И ему начинало казаться, что, как только он избавится от навязчивого звучания, все прекратится.
В конце концов он даже вспомнил, как эта вещь называется:Interstellar Overdrive
[10]
. Будь он проклят.
“Interstellar Overdrive”, Сева Новгородцев, Би-би-си, дача, март, холодные руки, коленки.
Стоп.
Стоп!
Но что это могло изменить.
Уже никто и ничего не в силах был изменить, даже генерал Громов и главком ВВС… как его.
Автомобиль продолжал ломиться сквозь ночь, подпрыгивая на ухабах от воронок, сворачивал на развилках, скользил возле подножий гор, мимо осыпей, плоских светлых скал, похожих на лики или узкие чистые ладони, мимо одиноких косматых деревьев, песчаных волн, белесых гребней, пробирался куда-то вглубь, дальше, на ту сторону мрака, откуда уже нет возврата, туда, где нельзя уже будет вспомнить не только эту какую-то глупую музыку и название группы, но и многое другое, многое другое. Например, имя той девочки, шоферской дочери, увлажненной и согретой рюмкой имбирной настойки и раскрывшейся наподобие жалкого мартовского цветка; и стволы сосен Красного Бора, Днепр; многое, многое еще напрочь забудет Рахматулла, да хранит его пророк и да приветствует Всевышний, уготовавший верным сады и источники благоуханнее сосновых боров и чище земных рек.
