— Кстати, — говорит, приостанавливаясь перед порогом, политработник, — киноустановку починили и сегодня что-нибудь покажут.
Ученики одобрительно гудят. Политработник переступает порог, защищает голову от солнечных отвесных лучей панамой, пересекает двор, выходит за мраморную ограду-щит. Дверца хлопает, мотор заводится, и политработник уезжает в сторону второго форпоста.
Найдя тень в мире, до краев затопленном невесомой прозрачной лавой, они сидят, курят, стараясь не замечать мраморную стройку с лопатами, помостами, цементными мешками, осторожно косятся на офицерский дом, глядят на Мраморную, на город, на его постройки, на размытые, расплавленные степи, где танцуют желтоватые толстые кобры — выгибаются, достают головами небо, рассыпаются и вновь встают, переплетаются, свиваются в клубы, кружатся, кружатся.
...Вокруг озера стояли шелестящие серые тростники и лежали серые плиты и валуны. На песке темнели отпечатки медвежьих лап. На берегу у воды белел похожий на океанскую раковину лосиный рог, жучки покрыли его петлистыми письменами.
В полночь я поймал двух щук. Потрошил их на плоском камне у воды и думал: вот — двойная охота, щука ловила блесну, я ловил щуку... А может, тройная?..
Оглянулся. Смотрели сосны синими глазами, полночный ветер шевелил тростники. Солнце неглубоко сидело в ближнем бору, озаряя небо над озером.
Щуки с распоротыми животами стали неприятны, но скрепя сердце докончил дело и прополоскал тушки. Рыба для того, чтобы ее ловили и ели. И многое — для того, чтобы быть пойманным и съеденным. Это кто-то так все устроил, и иначе нельзя. Какой-то клубок ветвей, стволов, хвостов, лап, рук, голов с пастями, лиц — клубок, обмазанный воздухом, облитый водой, согретый солнцем, — сам себя ест и живет.
Насобирал дров, запалил их, одну щуку, натерев солью, подвесил над огнем и дымом, а другую порезал и бросил в котелок, сварил и съел с черным хлебом и луком, напился из озера, прилег у костра.
Ветер стих, не гнал волну, тростник молчал, и стонов гагар не было слышно.
Была глубокая ночь.
Щука, висевшая вниз головой, усохла, покрылась позолотой, от нее вкусно пахло, и, наверное, медведь, который здесь бродит, хозяйничает на берегах этого озера, наверное, он уже учуял и подкрался и откуда-нибудь смотрит.
Я лежу под сосной у воды возле красных углей, думая о море, которого я никогда еще не видел, о чайках, о волнах, о ветре и брызгах. Конечно, я мог бы сойти на любой другой станции, откуда до моря рукой подать, но мне хотелось увидеть дикое море, и я выбрал длинный путь.
Я лежу под сосной и жду солнце. Я лежу под сосной, как настоящий китаец, отшельник и бродяга, даос. И я одет в рубище, но за пазухой нефрит. Да, одет в брезентовое рубище, а за пазухой стихи.
На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане -
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
Я лежу под сосной и смотрю на красные угли возле темной воды.
На песчаном белом берегу
Островка...
Мне хотелось бы сейчас, именно сейчас, достать из-за пазухи что-нибудь китайское, что-нибудь из написанного отшельниками и странниками, даосами и буддистами, но, как навязчивая мелодия, повторяется это:
На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане -
, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
Хотя мой берег не бел и за красными млеющими углями не океан, и японец Такубоку не был ни странником, ни даосом.
А щука, кажется, готова. — На песчаном белом берегу. — Я снимаю ее, даю ей остыть и заворачиваю в тряпицу, кладу в рюкзак. — В Восточном океане, не отирая влажных... Сейчас взойдет солнце, сейчас красная гора выломится из бора. Всю ночь солнце освещало небо над озером. Беззвездное небо. Я давно не видел звезд. И я давно молчу. Надо что-нибудь сказать, я же не монах, принявший обет молчания.
Посмотрел по сторонам и ничего не сказал.
Ладно, потом, выйду к морю и буду кричать.
7
Вечером в батарее появились чужаки. Никто не видел, откуда они пришли, — минуту назад их не было, и вот они уже здесь, всюду: в палатке, в ленинской комнате, в столовой, на стройках. Хмурые плечистые парни в высоких зашнурованных ботинках, в тельняшках под сетчатыми маскировочными куртками с капюшонами заглядывали во все помещения, проверяли все щели и углубления. Скорее всего, не сказав ни слова, они бы и исчезли, но дежурный сержант опомнился и спросил: в чем дело? Один из чужаков повернул к нему скуластое лицо с раскосыми черными глазами и не ответил, а спросил:
— Кто-нибудь был здесь?
Но в это время из офицерского жилища вышел комбат, и раскосому, который был, по-видимому, у них главным, все-таки пришлось отвечать на вопросы. Пока он объяснялся с комбатом, его товарищи ускользнули на позицию и осмотрели окопы и капониры, наполненные ящиками со снарядами. Переговорив с комбатом, раскосый чужак выскользнул за мраморную ограду и поспешил за своим отрядом, который уже направился ко второму форпосту.
— Опять побег, — сказал комбат.
Слухи о том, что в разведроте слишком круто обходятся с первогодками, подтвердились — двое из них еще вчера исчезли, и теперь солдаты разведроты вели поиск.
Батарейные старожилы заговорили о побегах.
Оказалось, что побегов на их памяти было предостаточно. Все удачные бегства совершались во время операций, в горах, или в кишлаках, или в городах, где за каждым углом враг. Никто толком не знал, что с беглецами происходило потом. По одной версии, их омусульманивали и заставляли стрелять в советских, по другой — переправляли в Пакистан, а оттуда в Швейцарию или Америку. Лыч, ссылаясь на то, что женщина здесь дорогое удовольствие, а козлодерство обычное дело, утверждал, что беглецов обряжают в платья с монистами и заставляют делать то, что делают самые последние шкуры.
Удачные побеги совершались во время операций. Но еще никому не удавалось уйти живым отсюда, из полкового города, окруженного минными полями, окопами, форпостами, — беглецы нарывались на мины или попадали под огонь часовых, а иногда все срабатывало одновременно: мина и автоматы часовых. Но чаще они скрывались где-нибудь здесь же, в городе, и в конце концов их находили.
Впрочем, один все-таки сумел уйти: из полка можно выйти или выехать либо через Западный, либо через Восточный контрольно-пропускной пункт, и он как раз был в наряде по Западному пункту и ночью ушел, но утром его взяли, высмотрев в бинокль.
На вечернем построении комбат напомнил о беглецах, и кто-то сказал: пусть только сунутся, — а Енохов поинтересовался, дадут ли отпуск, если задержишь или застрелишь беглецов. Ишь, сказал комбат. Это твоя обязанность, рядовой Енохов, сказал один из лейтенантов. Но, сказал комбат, мы как-нибудь поощрим. Комбат оглянулся на лейтенантов и прапорщика: все? Сегодня кино, напомнил прапорщик. Да, откликнулся комбат, киноустановку починили, так что... тихо! Начнем с первого взвода. Только один взвод. Я сказал, один... Повторяю... Ну хорошо! Никто не едет. Всё! Добазарились!..
