— Поклад это, — покрутил перед собой странное изделие Олег. — Кто-то очень не хотел, чтобы обоз до Полоцка доехал, боярыня. Порчу крепкую на вещицу эту навел, да в возок подбросил. Кто же это тебя так не любит, красавица?
— Не знаю… — сглотнула девушка. — А снять ее можно?
— Зачем снимать? — криво усмехнулся ведун. — Я ее обратно отошлю. Вавила, ну-ка, сооруди мне отдельно еще маленький костерок. Да и поезжайте отсюда, я после догоню.
Кривобокий холоп, молча кивнув, прошелся вокруг, ломая засохшие побеги и нижние ветки деревьев, свалил в кучку. Сбегал к телеге, взял котелок, зачерпнул им из костра изрядно углей, высыпал на хворост:
— Пойдет, боярин?
— Пойдет. Теперь езжайте.
Упрашивать никого не понадобилось, и через минуту телеги зашуршали по гати.
Олег подождал, пока они откатятся метров на сто, присел, собрал в кучку черную прошлогоднюю листву, сунул зажатую меж палочками иглу в пляшущее пламя и зашептал:
— Листва старая, листва мертвая, листва черная. Ищи друга давнего, друга старого, друга черного. Глаза у него черные, думы черные, слова черные. На вас глядят, молчать велят, но вы скажите мне… — Он вынул раскалившуюся иглу и ткнул ею в траву. — Имя!
Послышалось шипение, над листьями заструился дымок. Середин поймал его в ладонь, крепко сжал в кулаке и кинул поклад вместе с ветками в костер:
— Кто наслал, будет наказан, кто желал, желанное и получит. Кто навевал, к тому и вернется. Старость и боль, тоска и кручина, худая дума. Всё дымом выпущу, всё назад пошлю: на пуск, на лес, на буйный ветер. Дым серый с огня горючего, через тридцать три двора, через тридцать три порога в обход луны, минуя солнце, лети к… — Ведун разжал кулак и вдул имя в огонь. — На него сядь, к нему прилипни, на нем и живи.
Середин попятился от костра, готовый отстраниться от дымка, если вдруг промчится порыв ветра, но через несколько шагов развернулся, выскочил на гать и потрусил вслед за обозом.
Рада опять сидела на задней телеге, покачивая ногами. Увидев, что Олег совсем близко, она спрыгнула, дождалась его, схватила за руку, несколько раз поцеловала, прижала к себе:
— Благодарствую тебе, боярин. Коли не ты, гореть мне на костре погребальном рядом с Тихоном. Век за тебя молить буду…
— Моли, — не стал отказываться Середин. — При моем ремесле лишняя молитва завсегда на пользу.
Девушка отпустила руку и пошла рядом:
— Отвел порчу-то?
— Думаю, отвел, — пожал плечами Олег. — Коли сегодня нас никто более тревожить не станет — значит, получилось.
Пребрана, оглянувшись, тоже остановилась, дождалась ведуна и его спутницу:
— Что ты все мешаешься, Рада? Ступай на телегу, неча боярина отвлекать.
Холопка понурилась, но перечить не посмела и побежала вперед.
— Отвел порчу-то? — поинтересовалась Пребрана.
— Наверное, да, — и громко, для всех, добавил: — Коли ночью кто на помощь станет звать — не дергайтесь! Пусть каждый получит то, чего достоин…
Наследник
— Господь всемогущий, вседержитель наш, судья и отец наш небесный, сущее и вечное наше. Прости раба своего за грехи, что собирается он свершить во имя твое, дай ему силы и разум, дай ему волю и знание для дела сего. И будь милостив к деяниям его. Будь милостив, будь милостив, будь милостив…
Ираклий отбил семь земных поклонов, перекрестился, поднялся на ноги, перекрестился еще раз и задернул сатиновую занавеску перед походным складнем, что всегда сопровождал его в дороге. Достал из сундука туго скрученный свиток и, присев возле окна, принялся просматривать его, изучая написанные мелким почерком строки. Время от времени монах закрывал глаза и откидывал назад голову, что-то бесшумно бормоча, потом снова возвращался к тексту. Дойдя примерно до середины, он наконец удовлетворенно кивнул, бросил свиток в сундук, вместо него взял распятие длиной почти в локоть, опять размашисто перекрестился:
— Прости меня, Господи, и дай силы для вразумления дикарей…
После чего вышел из своей комнаты. Слуги, что раскладывали во дворе его отсыревшие в дороге вещи, немедленно согнулись в глубоком поклоне, но монах отмахнулся:
— Работайте. Сегодня я обойдусь без вас.
Толкнул калитку и оказался на улице. Из тупика он вышел на мощеную дубовыми чурбаками улицу, повернул налево, по памяти находя дорогу к северным прибрежным воротам. Русские были ныне не так веселы, как в день его прибытия. Они озабоченно сновали по своим делам, катили тележки и волочили скрутки из влажных кож, выгружали красные мясные полти, предлагали с лотков пироги и копченую рыбу. Но одежды дикари все равно носили яркие, нарядные — словно бросали вызов богу, что отдал жизнь ради них, принимая на себя грехи рода человеческого. Язычники не желали понимать, что смысл жизни каждого смертного — в искуплении своего греха первородного, в молитвах и скромности.
Ираклий накинул капюшон, глубоко надвинул его, словно пытаясь избавиться от еретического зрелища, и ускорил шаг, стуча деревянными подошвами по гулкой мостовой. Четверть часа шел до ворот, от них двинулся по правой дороге — левая, немощеная, вела к портовым складам. Вскоре он в неуверенности остановился перед вратами языческого капища.
Размерами не уступающее ристалищу для конных состязаний, оно имело степы высотой всего в два роста и чуть более высокие ворота, в которые тек непрерывный человеческий поток, неведомым образом просачиваясь сквозь встречную, не менее плотную реку. Поганые идолища были видны уже отсюда — неохватные, они возвышались над смертными на много саженей, скаля злобные рожи. Вокруг каждого, на огороженной гранитным кольцом клумбе, радовались свету дикие цветы, и лишь спереди к ногам идолов примыкали выдолбленные в виде чаш алтари из черного гранита.
Над дикарским святилищем царил ровный гул — с одного края доносился детский плач, с другого — радостный смех. Кто-то громко выкрикивал просьбы, кто-то заунывно молил о милости. Выл приносимый в жертву скот, кудахтали брошенные на алтарь курицы, пели жрецы, вдохновленные звякающим о камень алтарей золотом. Посетителей было так много, что свой волхв имелся возле каждого из богов. Они принимали жертвы, давали советы, просто беседовали с прихожанами. Иногда указывали, к какому из богов лучше обратиться за помощью — и от главных, центральных идолов люди уходили к стенам, возле которых занимали места боги попроще.
Увиденное привело монаха в состояние глубочайшего омерзения — но путь к его цели лежал только через капище, а потому Ираклий закрыл глаза, мысленно вознес молитву истинному богу, перекрестился и сделал шаг, вливаясь в общий человеческий поток. Сперва его вынесло к наиболее могучим истуканам, занимавшим центральное место: к Сварогу, которого несчастные дикари считали своим прадедом, а также создателем этого мира, к Даждьбогу, богу небес, сыну Сварогову, и Белбогу, воплощению справедливости. Однако Ираклий понимал, что служащие при этих изваяниях волхвы должны быть самыми уважаемыми, честными и властными, а потому сразу отвернул в сторону, приглядываясь к идолам, что стояли во втором и третьем кругах от середины. Велес и Тур — боги скота, боги богатства, убранные венками, с разукрашенными рогами, с губами, смоченными свежей кровью. Макошь, мать наполненных кошельков, с золотой цепью на шее и россыпью монет среди цветов. Триглава, богиня земли, наряженная спелыми колосьями, неотличимыми от настоящих, но слишком неправдоподобными для начала лета. Нет, эти тоже весьма богаты и значимы, а значит, и волхвы этих богов должны обладать немалым влиянием. Похвист, бог бури, Стрибог, повелитель ветров и стихий, оба облачены в шелка и бархат. Похоже, купцы и путешественники щедро воздают им за свои успехи.
