Отметив, что смог озадачить собеседника столь неожиданным вопросом, Ираклий мысленно улыбнулся и усилил нажим:
— Ведомо ли тебе, волхв, что народ сей малый богами проклят и за черную душу свою права на землю лишен? Правили они в землях израилевых — и нет их там ныне, а земля та разорена начисто. Правили они в землях хазарских — и нет их там ныне, земля та разорена начисто. Сейчас они на Руси править собираются — а потому тревожно базилевсу, что любовью к племени русскому пропитан, за будущее ваше, за покой и благополучие. Ведомо нам, племя иудейское, кроме себя, никого за людей не считает, всех прочих обзывает гоями и законом своим грабить, убивать и притеснять всячески дозволяет невозбранно. Вывели ужо своего родича иудеи на стол русский, получили власть и силу. Пойдет скоро плач по земле вашей, польется кровь люда простого, станут детишки маленькие одной лебедой да корой ивовой питаться, а каждую монетку добытую хозяевам иудейским нести, дабы им еще хоть день пожить позволили. И сгинет Русь, как Израиль, как Хазария сгинули, а иудеи дальше пойдут, на иные страны, ако вши ядовитые переползут…
— Не может быть такого! — оборвал монаха Будимир. — Упредили бы боги наших волхвов о беде такой страшной!
— А может, и упреждали боги-то, — тихо и вкрадчиво, как бы в задумчивости, произнес Ираклий. — Да токмо до люда простого волхвы этого упреждения не донесли… Сам сказывал: слово князя первейшее. А он правитель иудейский. Да и золото многим рты затыкало, волхв. Иудеи умеют пользоваться золотом. Оно — единственное оружие, у судьбы ими украденное. Волхвов старших князь с иудеями умолкнуть заставили, а смертным простым как истину узнать? Подумай сам, волхв: разве не Владимир был изгнан братьями своими? Разве не вернулся он во главе с дружинами варяжскими? Разве сейчас не держит он при себе их же? Откуда у изгнанника золото взялось на рати немалые из северных наемников? Кто братьев его перед этим в мир мертвых отправил? Это их рука, рука иудейская! Народ богоизгнанный лапу свою дьявольскую над Русью простирает, над богатствами и детями ее.
— Я тебе не верю!
— А разве я прошу верить мне? — удивился, отступая, монах. — Спроси своего бога. И если я прав, Перун обязательно пошлет тебе знамение. Спроси своего бога, спроси…
Ираклий отступил, поклонился и направился к выходу из капища.
Вернувшись домой, священник открыл сундук, схватил свиток и принялся торопливо проматывать его:
— Перун! Перун, бог грозы… По воле Сварога карает отступников… Волей богов чинит суд княжеский… Нет, суд над князьями… Судит князей, карает их за обман и клятвопреступление… Сын Сварога, его слуга и оружие… Неплохо, неплохо… Бог мелкий и малопочитаемый, однако же через него можно выразить волю богов верховных, до которых меня никто не допустит… И волхв молод, горяч, наивен… Да, это будет очень удобным вариантом. Молнии, молнии… Чему учат нас древние в отношении молний?
Посланец базилевса отложил свиток, извлек из большого сундука маленький, поставил на стол, провел над ним руками, бормоча тихое заклинание, потом выудил из рукава ключ, вставил его в прорезь на передней стенке, повернул. Крышка чуть дернулась вверх, медленно поднялась. Монах в задумчивости склонился над собранными внутри флакончиками, матерчатыми и кожаными мешочками, пучками деревянных и каменных палочек, стеклянными линзами. Наконец его пальцы выбрали один из мешочков. Ираклий развязал его, извлек кусочек янтаря и посмотрел сквозь него на свет:
— Очень удачно. Посмотрим, удастся ли русским идолам устоять против мудрости первых богов.
Монах отложил выбранный камень, снял закрепленный на крышке нож, откинул капюшон, срезал у себя клочок волос, посмотрел на него и тяжело вздохнул:
— Мало… — Повернул голову и громко позвал: — Елена! Иди сюда!
Ждать пришлось недолго — в соседней комнате зазвучали шаги, рабыня вошла к нему в светелку, преклонила колени:
— Слушаю, господин.
Монах выдернул у нее деревянную заколку, что удерживала собранные на затылке в клубок волосы, пробежал пальцами по рассыпавшимся на плечи прядям, поднял одну и срезал у самого основания.
— Ступай, принеси мне зажженную лампаду.
— Слушаю, господин…
Женщина убежала, а Ираклий вернул нож на крышку сундучка, поднял янтарь, обернул его сперва своими волосами, потом — плотно, не оставляя щелей — волосами служанки. К тому времени, как он закончил свою странную работу, рабыня вернулась с огнем, пляшущим па длинном носике масляной лампы. Монах жестом отпустил Елену, извлек из сундучка тонкую, в половину мизинца, коричневую свечу, зажег ее, согрел над пламенем основание, прилепил к столу. Потом потушил лампу и вытянул ладонь над слабым огоньком свечи:
— Хапи тмет аидхари локас Уру, матхи калимаа, атту-атту нуб то псу танхеан!
Пламя заплясало, приобрело чистый голубой оттенок. Тогда монах двумя пальцами взял обмотанный янтарь, внес его в огонь. Затрещали, превращаясь в пепел, волосы, послышался нарастающий свист.
— Бэшти калимаа тхери-аа! — торжественно выкрикнул Ираклий и разжал пальцы.
Камень взметнулся почти до потолка и упал на пол. Послышался мелодичный звон — словно кусочек метала обронили в тонкий стеклянный бокал. Монах задул свечу, наклонился к янтарю, разворошил пальцем недогоревшие ошметки волос. Среди них обнаружились небольшие кусочки расколовшегося камня. Маг один за другим переложил их себе на ладонь:
— Пять. Хотелось бы больше, но для начала хватит и этого… — И он громко приказал: — Елена, одевайся! Ты пойдешь со мной в город.
Раб, конечно, не человек, а всего лишь говорящая вещь, но Ираклий, как истинный христианин, не мог допустить, чтобы даже рабыня нарушала правила приличия, а потому терпеливо дождался, пока она снова уберет волосы, оденется в скромное коричневое платье и повяжет платок. Затем они вышли со двора, и монах не медля повел женщину к перекрестку у северных ворот, на котором возвышался идол Велеса:
— Как мне хотелось это сделать, — разжал он кулак и выдал один из янтарных осколков Елене. — Положи его к ногам истукана.
Рабыня исполнила приказ, и Ираклий быстрым шагом повел ее дальше, на вечевую площадь. Ворота детинца охранялись отрядом из восьми норманнов, а потому подходить к ним монах не рискнул. Зато вечевой колокол висел на перекладине над деревянным эшафотом, и со следующим кусочком янтаря женщина поспешила к нему. Третий осколок монах сам забросил на крышу сарая, вплотную примыкающего к улице:
— Дикари сами придумают, за что наказан этот хозяин.
По тому же принципу четвертый кусочек был опущен в пыль под стеной двухэтажного дома с резными ставнями, слюдяными окнами и рогами на перекладине ворот. Последний янтарный обломок лег на крышу ближнего к святилищу амбара, что стоял воротами к реке.
— За мной иди, не отставай, — оглянулся на рабыню монах, направляясь в сторону далекого леса.
Возле берега вся земля была поделена на огороженные плетнями участки, на которых зеленела на грядках ботва, подрастал хлеб, качались бутоны подсолнухов. А кое-где — лежали груды угля, поленьев, стучали молоты кузнецов.
