Петр Николаевич исподлобья взглянул на капитана, и пусть в глазах его была злоба, но хорошо хоть — не пустота!
— В отряде — семьдесят пять активных штыков уже! А теперь у нас и связь будет, понимаешь? — капитан выпрямился в седле. — Мы теперь можем по-настоящему ударить! И бить нужно сейчас, немец к Москве рвется, значит, нужно действовать! А ты… С кем мне воевать, с этими щенками? — он кивнул головой в сторону десантников.
Моторин тоже посмотрел на парашютистов — младший лейтенант осматривал ногу Кривкова, похоже, немилосердно ругаясь.
— А к попу кто пойдет? К Александру? — продолжал Чекменев. — Он ведь тебе верит, не кому-то другому!
— Да я… — начал было Петр Николаевич, но капитан махнул рукой и продолжал:
— Нам сейчас надо семьи в лес перетаскивать, со скотиной, лагерь для них строить на болотах — кто это делать будет?
Моторин вытер внезапно вспотевший лоб.
— Нас трое: Макар Васильевич, я и ты. Мы — командиры, мы за людей отвечаем! — чуть не крикнул капитан.
Через едва зажившую рану в голову ударила боль, и Чекменев сорвал с головы шапку.
— Ну, ладно, — уже тише сказал он, — пусть не понимаю я твоего горя… Правда, не понимаю. Но скажи мне, скажи, вот за других, за них кто будет? Ты же видишь, что здесь творится, и ведь не только здесь — по всей земле, от границы!
Капитан задохнулся, а Моторин с удивлением, если не страхом смотрел на своего командира. Обычно сонное, невозмутимое лицо Чекменева исказилось, вместо хладнокровного, спокойного военного крестьянин на миг увидел человека — обычного, усталого, придавленного грузом ответственности и виной за то, что выжил — один из своего батальона.
— Через Воробьево вчера колонна ехала. — Боль отпустила внезапно, накатила слабость, но капитан лишь выругался и продолжил: — Немец шутки ради на ходу по избе из автомата дал — хозяйку ранил, сына ее маленького убил. И дальше поехали.
Моторин знал об этом, он сам докладывал Чекменеву, но сейчас словно заново увидел Сашку, мальчишку-разведчика, с испуганным, застывшим лицом рассказывающего дозору, как выносили из дома семилетнего ребенка с изуродованной пулей головкой.
— У тебя же племянник младший этих же лет, Петр, а?
Чекменев пытался взять себя в руки, но удержать слова уже не мог, и если бы его сейчас увидели товарищи по 328-й стрелковой, по финским или испанским делам, они не узнали бы капитана.
— Они в наших домах — как у себя, — словно в лихорадке говорил Чекменев. — А места не хватает — людей в сараи выгоняют. Девчонок ловят… Они наших людей убивают! Пленных гонят — отставших достреливают, и хоронить запрещают! А ты помирать собрался? Да еще с рожей постной! Сволочь!
Моторин опустил голову, чувствуя, что заражается яростью этого невысокого сильного человека. Пустоты больше не было, Чекменев указал ему цель: семьдесят пять штыков против всей немецкой махины, против всей их армии и против тех, кто пошел на иудину службу. Крестьянину стало вдруг нестерпимо стыдно — капитан, чужой в здешних местах, болел за них душой сильнее, чем Петр Николаевич Моторин, который тут родился и вырос.
Чекменев вдруг схватил крестьянина за плечи:
— И сыновей своих ты раньше времени не хорони, понял! Не смей!
— Да все, все уже. — Петр Николаевич глубоко вздохнул. — Вот ведь — и плакать хочется, а слез нет. Все уже, Пал Лексеич, спасибо.
Оба помолчали. Капитан дышал тяжело, словно после драки. Успокоив дыхание, он надел шапку, красную ленту командир аккуратно снял и убрал за пазуху.
— Нога-то как? — спросил Моторин.
— Да нормально вроде. — Чекменев посмотрел вниз, словно опасался, что сейчас раненое бедро разболится назло ему. — Ноет только.
— А то, может, возьмешь Вальку да поедете в отряд, а радистку мы сами заберем? — неуверенно предложил Петр Николаевич, словно боялся, что капитан решит, будто он старается загладить вину.
— Не будем разделяться, — покачал головой Чекменев и вдруг улыбнулся. — Да и надоело мне там, я землянку уже видеть не могу — месяц в ней провалялся.
— Тогда поехали, — деловито сказал Моторин. — К вечеру, не позже, в Воробьево узнают, нам бы к тому времени уже сани отпустить, да и не забывай, ее еще пять верст на руках нести.
— Поехали, — кивнул капитан, пряча усмешку. — Эй, молодцы, подъем! Пора за вашей Галей ехать!
Плацдарм
— Осколочный! Осколочный, твою мать! — заорал Петров, поднимая ладонь над казенником.
Танк тряхнуло, и старший лейтенант больно приложился рукой об пушку. Осокин вел машину рывками, постоянно меняя курс, останавливаясь на несколько секунд, чтобы командир мог выстрелить, и снова разгоняя «тридцатьчетверку». Дважды в башню гулко били болванки, отшибая стальную крошку, но броня пока держала. Петров искал цель, не замечая, что по лицу течет кровь, — мелкий отбой изранил щеку.
— Командир! — заорал Безуглый. — Бурда велит левее довернуть, там два дзота!
Танк, полученный Петровым вместо сгоревшего в Мценске, был с радиостанцией — комбат капитан Гусев поставил старшего лейтенанта на взвод, а командиру без связи нельзя никак. Безуглый опять уселся рядом с водителем, место заряжающего занял новый член экипажа — младший сержант Протасов, только что из пополнения. Для девятнадцатилетнего танкиста этот бой стал первым, и парень, оглушенный выстрелами и ревом двигателя, кашляющий от едкого дыма, что врывался в башню с каждой выброшенной гильзой, едва понимал, что от него хочет командир. Протасов двигался, словно во сне, и дважды вместо осколочного заряжал орудие бронебойным.
— Левее, ну чего вы там чешетесь! — снова крикнул радист, которого нещадно материл по радио старший лейтенант Бурда.
Бурду материл капитан Гусев, прорывавшийся к кладбищу на окраине села, а комбату доставалось уже лично от Катукова. Танкисты вели жестокий бой за Скирманово — населенный пункт в тридцати километрах к юго-востоку от Волоколамска. Это было второе сражение бригады, и первое наступление. И все шло из рук вон плохо…
Вырвавшаяся из горящего Мценска, бригада приводила себя в порядок. 12 октября, слушая сводку Совинформбюро, танкисты вдруг услышали в списке награжденных орденами и медалями знакомые фамилии. Суровый Левитан торжественно зачитывал Указ Президиума Верховного Совета СССР, и каждое новое имя люди встречали радостным ревом. Когда диктор объявил, что сержанту Любушкину присвоено звание Героя Советского Союза, все бросились искать счастливца. Ошарашенного командира поймали возле танка и принялись качать, а поставив на землю, наперебой жали ему руку, хлопали по плечу и хохотали, слыша растерянные оправдания награжденного: он ведь не один воевал, с экипажем, неудобно как-то.
Поздравив своих людей, комбриг, удостоенный ни много ни мало — ордена Ленина, вернулся в штабную избу и устало сел на лавку. За окном шумели танкисты, большинство — совсем молодые ребята, вот капитан Гусев рявкнул командирским голосом, чтобы прекращали дурачиться — дел еще не переделать. Катуков закрыл глаза — очень хотелось спать, он был на ногах почти трое суток. Пробившуюся из Мценска бригаду вывели в резерв, и она постепенно приводила себя в порядок. Люди наконец получили возможность хоть немного отдохнуть, но командиры о такой роскоши могли только мечтать…
