— Вопросы воспитания личного состава обсуждали, — буркнул Петров, но потом не выдержал и продолжил: — Ты подумай, они с Протасовым сверстники, а Васька меня поучает: мол, молодой он, надо к нему мягче.
— А-а-а, — протянул Безуглый. — Я, кстати, тебе то же самое сказать хотел.
Наглый радист иногда делал вид, что забылся, и говорил командиру «ты».
— Но не Васька же! «Молодой еще»! — Петров чувствовал, что разговор уходит куда-то не туда, и начал злиться.
— Так это Вася, он у нас орел, — гордо сказал сержант, словно лично воспитал из птенца гордого хищника. — Верно, Васенька?
Безуглый обхватил шею водителя правой рукой, а левой надвинул ему танкошлем на глаза.
— На войне месяц за три, — глухо ответил Осокин и вяло ткнул радиста кулаком в живот. — Пусти, сволочь.
— Ну, хватит, — прикрикнул командир. — Сашка, ты, похоже, не устал совсем. Будет дорога получше — подменишь Осокина.
— Хрена вам, — решительно сказал водитель. — Машину я никому не доверю.
За танком послышалась глухая ругань, и из-за кормы показался Протасов.
— Я… Вот, чуть не упал там, темно.
В сумерках Петрову показалось, что наводчик робко улыбнулся. Он, наверное, очень хотел то ли понравиться грозному командиру, то ли загладить ошибку с гусеницей, но эта угодливость выглядела так жалко, что старший лейтенант почувствовал, как в нем снова растет злость.
— Ладно, пошли есть.
Экипаж забрался на крышу моторного отделения. От остывающего двигателя еще шло тепло, некоторое время все молча ели горячую кашу, закусывая сухарями и запивая кипятком. После еды сразу захотелось спать, веки словно налились свинцом, Осокин, уставший сильнее всех, откровенно дремал, привалившись к башне.
— Петров! — донеслось из темноты.
К танку подошел старший лейтенант Бурда.
— Батя приказал: четыре часа спать, в час выступаем. От машин ни на шаг, спите в них.
— Есть, — ответил Петров и повернулся к Безуглому: — Растолкай молодежь и лезьте в танк.
— Есть.
Похоже, усталость все-таки сделала свое дело — радист даже не воспользовался возможностью выкинуть одну из своих клоунских штучек в присутствии комроты. Петров тяжело спрыгнул с «тридцатьчетверки» и подошел к Бурде.
— Как машина? — спросил командир роты, доставая кисет.
— Нормально, — коротко ответил Петров и тоже полез за табаком.
Оба свернули самокрутки и закурили.
— Во втором батальоне БТ отстал — гусеница лопнула, — сказал комроты.
— Если только гусеница, то через час-полтора здесь будут, — заметил Петров.
— Угу. — Бурда сильно затянулся. — Вообще, конечно, это чудо — что только один. Я больше за КВ боюсь.
— Да уж, этот если сядет… Какого черта мы вообще по этому дерьму поперлись?
Бурда помолчал.
— Я слышал — батя хотел через Москву, по шоссе. Дальше, конечно, но добрались бы… Ладно, не наше дело. Спи, пока можно.
Он повернулся и, переваливаясь, пошел к следующей машине.
— А Протасова я на свое место посадил, — сообщил сверху радист. — А мы на днище покемарим, масло вроде не течет пока.
Он протянул руку и втащил командира на танк.
— А насчет Протасова Васька прав, — вполголоса продолжил сержант. — Я знаю — он не Олег…
— Слушай, хватит…
— …не Олег, говорю, — упрямо продолжил радист. — Но нам с ним воевать. Или мы из него человека сделаем, или он совсем сломается, будет не человек, а дерьма кусок.
— Мы здесь вообще-то воюем, а не воспитываем, — спокойно заметил старший лейтенант.
— А ты вроде заявление на кандидата
[15]
подал в политотдел? — ехидно спросил Безуглый.
— Подал. Ладно, я тебя понял, — ответил Петров. — Пошли спать.
Первым в люк нырнул сержант, командир натянул на башню кусок брезента, затем, осторожно придерживая, опустил тяжелую крышку — теперь, по крайней мере, не будет дуть в щели. В танке было холодно, но все же лучше, чем снаружи, Осокин привычно спал на своем месте, наводчик сполз на днище. Они улеглись рядом, тесно прижимаясь друг к другу, и сразу провалились в сон.
* * *
Вечером двадцать восьмого танковый полк вместе со штабной ротой прибыл к месту назначения, ночью, чуть не по оси в грязи, дополз зенитный артдивизион. Дошли все — ни одна машина не осталась на обочине, и тем обиднее Катукову была резкая, жестокая телефонограмма из штаба фронта с приказом предать командира четвертой танковой бригады суду военного трибунала за срыв сроков передислокации. К счастью, Рокоссовский не стал спешить с выполнением, и комиссар с начальником политотдела сумели отстоять своего командира.
Тем не менее утро двадцать девятого октября четвертая танковая встретила в небоеспособном состоянии. Под рукой у комбата были только танки — мотострелковый батальон, ремонтная и автотранспортная роты все еще находились в пути. И, если совсем честно, местонахождение их и сроки прибытия в Чисмену оставались неизвестными. Понимая, что немцы не станут ждать, когда наконец бригада соизволит подтянуть все свои хвосты, Рокоссовский придал Катукову батальон войск НКВД из армейского резерва. Кроме того, командир 316-й стрелковой дивизии генерал-майор Панфилов выделил комбригу сводную роту — дивизионный заградительный отряд. Теперь у полковника была пехота и приказ: уничтожить противника, вклинившегося в оборону панфиловской дивизии в районе поселков Каллистово и Горки. Для выполнения задачи Катуков назначил ударную группу из четырех «тридцатьчетверок» под началом командира второго танкового батальона, старшего лейтенанта Воробьева. При поддержке роты бойцов НКВД комбат-2 атаковал село с ходу — артиллерийской подготовки не было, и надеяться оставалось только на внезапность. Раздавив две противотанковые пушки, Воробьев рванулся по улице в глубь села, не глядя — следуют ли за ним остальные. Из боковой улочки наперерез «тридцатьчетверке» выскочил немецкий танк, и комбат расстрелял его в упор, всадив в серый корпус три снаряда. С жестокой радостью он отметил, что из горящей машины никто не выскочил.
Старший лейтенант ненавидел немцев так, как только может ненавидеть в двадцать один год человек, чьи родные остались где-то на милость врага. Воробьев не успел вывезти из Орла жену и годовалого сына и теперь надеялся лишь на то, что никто не выдаст гитлеровцам семью красного командира. Всю неделю, пока бригада, огрызаясь, пятилась до Мценска, он не находил себе места — милые его сердцу люди были рядом, рукой подать, полтора часа на максимальной скорости по шоссе. Но между старшим лейтенантом и семьей стояла немецкая 4-я танковая дивизия. Каждый раз, сходясь с гитлеровцами грудь в грудь, броня против брони, Петр Воробьев и его экипаж, знавший о беде командира, дрались насмерть, словно надеялись отбить у врага женщину и младенца.
