— Ничего! — зло огрызнулся Середин, спрыгнул на пол, прямо босой протопал к двери, толкнул ее, шагнул в сени, потом на улицу, остановился на крыльце, полной грудью вдыхая холодный воздух.
Тоска немного отпустила. Он вышел со двора, спустился к болоту, остановился на самом краю, потихоньку приходя в себя.
Да уж, крепко досталось мельнику. Даже слегка касаясь того, что тот испытал, Олег не мог чувствовать по отношению к Творимиру не то что злости или ненависти, а даже обиды или укоризны за свершенное с ним самим, с его душой и телом. А что бы он сделал, окажись на месте мельника? Выстоял бы? Сделал заговор на забытье? Или — да не услышат боги такой ереси — простил?
— Да минует меня чаша сия, да не достанется мне подобного выбора, — забормотал ведун. — Никогда не обращался к тебе с просьбами, о Сварог, прародитель племени русского, но ныне прошу. Слишком тяжела ноша сия для сердца человеческого.
Плеснула вода за осокой, обжег руку теплом крест. Небрежным привычным движением Олег начертал в воздухе вытянутый полуовал, знак воды, пробил его пальцем, давая понять здешним обитателем, что он свой — их, водяной крови. И тут же с удивлением замер: прежде он не знал такого знака! Ворон ничему подобному не учил!
— Значит… — прикусил губу ведун. Значит, он всё-таки получил знания мертвого мельника? Его душа сидит где-то внутри, временами сметая его, Олега, личность и забирая тело себе, но память Творимира всё-таки стала его. Или, скорее — их общей памятью.
— Чужак! — хлопнула в доме дверь. — Чужак, ты где?
По проулку затопали еще одни босые ноги — Людмила в одной рубахе с накинутым на плечи пуховым платком сбежала к нему, схватила за руку:
— Пойдем отсель, чужак. Нельзя людям к нашей топи подходить. Недобрая она.
— Что же вы живете здесь, коли недобрая? — удивился Олег.
— От ворога прятаться удобно, от и живем. Пошли скорее, пока беды не случилось… — Женщина, уже успевшая отдать болоту своего мужа, требовательно дернула ведуна, смотря в клубящийся над бесчисленными окнами туман, и тот подчинился.
* * *
Поутру он кинул в горн, возле самого поддувала, две горсти углей, сверху настрогал тонких щепок, положил несколько отделенных от полена лучинок, запалил. Когда над стружками заструился легкий дымок, присыпал полешки сверху еще тремя горстями угля и пошел на конюшню. Осмотр копыт показал, что с подковами у скакунов всё в порядке, но вот на сбруе одна из пряжек оказалась с трещиной — хорошо, заметил вовремя, да еще к тому же он давно хотел для гнедой на лоб защитную пластину отковать — вроде той, что на груди, только поменьше.
Вернувшись в кузницу, он выбрал у стены рыхлую, похожую на грязный пенопласт, криницу, кинул на угли, взялся за рукоять меха, принялся работать. Щепки коротко полыхнули, как влетевшая в огонь свечи муха, над углем появились синие язычки пламени в два пальца высотой. Подождав, пока металл согреется до фиолетового оттенка, Олег отпустил мех, схватил железный комок клещами, перекинул на наковальню и несколькими ударами ручника превратил в толстый плоский блин.
— Дзин-нь! Дзин-нь! Дзин-нь! — покатился над деревней уже подзабытый звук.
Олег перекинул «блин» обратно в горн, сверху клещами аккуратно положил бляшку так, чтобы треснувший край выступал сбоку над «блином», опять взялся за мех. Тонкий металл нагрелся до цвета побежалости почти мгновенно — Середин подхватил пряжку, перекинул на рабочее место, быстро заровнял повреждение, нагрел снова и закалил в воде. Хотя, может, и зря — каленые вещи тверже, но более хрупкие.
К кузне примчались Людмилины сорванцы — двое мальчишек, лет пятнадцати и семи, и девчонка лет на девять. Все встрепанные, босоногие, в опоясанных веревками рубахах и коротких полотняных штанах. На лицах их была написана неуверенность — видать, в душе надеялись, что отец вернулся. Впрочем, с горечью утраты дети в какой-то степени уж смирились, а вот ожившая кузня стала для них интересной неожиданностью. Ведун тем временем нагрел-таки расплющенную криницу до цвета каления, извлек и принялся настойчиво проковывать со всех сторон — в криницах всегда много шлака, окалины, пустот, которые не удалишь, пока не перемнешь металл несколько раз, как кусок пластилина.
— Да ты, никак, кузнец? — появился возле кузни старик, которого Олег вчера принял за волхва.
— Так ведь я вроде поминал про то намедни? — остановился Середин, переводя дух.
— Не сообразил, мил человек, — покачал головой волхв. — Стар совсем стал. От, с месяц назад, сослепу топором по камню стукнул. Раздвоил, як полено — и лезвие на топоре расколол. Выщербина там ныне с палец. Не знаю, что и делать. И топор, вот грех какой, не мой, сыновий. В глаза ему посмотреть стыдно.
— Неси, посмотрим.
— А я, как звон услышал, зараз и прихватил.
Олег взял у старика инструмент, осмотрел, покачивая головой. Не выщербина то была, а натуральный скол. Перекалил сталь кузнец неведомый, она и треснула, как стекло. Пока по дереву стучать — ничего, а как на камень наскочила…
— Сделаем, пустяки. — Он кинул топор в угли, брызнул на них водой, подозвал старшего из мальчишек: — Тебя вроде Одинцом зовут? Поработай-ка мехами, пока я тут стучу, а то железо само не нагреется.
Тот послушно взялся за рукоять. Начал работать спокойно, ровно — видать, успел кое-чему у отца научиться.
— А я можно? — подбежал следом второй мальчишка. — Я тоже хочу!
— Тебя как звать-то? — наклонился над ним Олег.
— Третей…
— Так работы на всех хватит, Третя, такая уж это штука. Ты погоди покамест. Как Одинец за молоток возьмется, так тебе меха достанутся.
— Сколько за работу-то спросишь, мил человек? — перебил его волхв.
— То не ко мне, то к хозяйке иди, спрашивай. Сам знаешь, ее кузня, ее уголь, ее дом.
Перебросив прокованную криницу в угли, Середин ухватился за светящийся изнутри топор, кивнул пареньку:
— Ну-ка, Одинец, подержи его лезвием кверху, чтобы мне металл проще заровнять было…
Затупив топор, но зато сделав лезвие почти прямым, ведун нагрел его снова, проковал кромку, формируя новое лезвие:
— А теперь смотри, Одинец. Да и ты, Третя, тоже. Когда не целиком что-то калить нужно, а только край, как у топора, мы его в воду опускаем и качать начинаем, вверх-вниз, чтобы переход равномерный был…
Топор, опускаемый в болотную воду, возмущенно зашипел.
— А почему целиком не бросить, дядя? — пискнул от мехов младший.
— То, что не закалено, оно мягче. Кромка каленая — она острая, а основа под ней мягкая. Оттого топор и режет хорошо, и не раскалывается, коли на твердое что попадет. Нижний слой чуть сминается, и всё. Щербинка маленькая останется, или точить придется по новой. Но работать можно.
— Никак, хозяин новый появился? — заглянула в мастерскую бабулька в овчинной душегрейке почти до колен. — Беда у меня. На клюке на старой шип совсем сточился. Зима придет, на льду опять падать стану.
