…Ухали орудия, уже сплошным, густым гулом покрывая ружейную и пулеметную пальбу. Батальон шел треугольником, рассекая огнем черную ночь…
К утру мы пробились.
* * *
— Шибко палили!.. Как ваши давеча!.. — сказал мне Горшков, идя со мною к 1-му взводу.
…Подпоручик Морозов стоял над санями, в которых, сжимая пальцами поросший бородой подбородок, лежал рядовой Степун. Раненный осколком в грудь, Степун умирал.
— Не совладел… — хрипел он, пытаясь приподняться. — Не уберег… Жизни не… не… не уберег…
Он смотрел на нас округлившимися, немигающими глазами.
Пальцы на подбородке у него расползались.
— Отходит! — тихо сказал Горшков и, сняв фуражку, перекрестился.
— Ннна-а-а-а-а… — вновь задергал Степун губами. На-вов-во-вовсе-теперь… от-т-т-т… — Сквозь приоткрытый рот Степуна было видно, как прыгает его язык. — Т-т-т-т… отдети-шшш-ш-ш…
И, зашипев, он захлебнулся красной пеной и, выгнувшись вверх всем телом, бросил руки по швам…
* * *
— Я давно уже… Черт!.. От детишек, — помнишь?.. — подошел ко мне через час подпоручик Морозов, когда уже на пустые сани Нартов набрасывал свежую солому. — И у меня ведь… — Он замолчал, вздохнув, и добавил, уже тише: Ведь и жена моя тоже… носит… Уже на седьмом теперь.
— Господин поручик!.. Господин поручик!..
Меня звали к ротному.
* * *
— …Ты что? Скулить?.. — размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. — Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?..
Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.
— Извольте полюбоваться, — обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал наконец знать о своем приходе. — Взгляните на это рыло!.. Взгляните только!.. И оно… — поручик Ауэ захохотал.-…Оно — это вот рыло — веру в ар-ми-ю и в победу потеряло!.. — И, обернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки.
— На! Подвинти-ка нервы, барбос!..
Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.
— Стой! — закричал вдруг штабс-капитан Карнаоппулло, одиноко сидящий в углу халупы. — Стой! За чье, дурак, здоровье?..
— За ваше, господа офицеры.
— То-то!..
* * *
— И знаете из-за чего весь разговор завязался? — криво улыбаясь, спросил меня ротный, когда, уже за дверью, Ефим облегченно вздохнул. Май-Маевский сдал командование генералу Врангелю. Ну вот… А этот… холуй этот, понимаете: «Кому ни сдавай, — говорит, — все равно — кончено!..»
Поручик Ауэ замолчал. Его шрамы на лбу скрестились.
— Впрочем, бросим ненужные разговоры! — Он поднял бутылку на свет: Барбос, всё вызудил!.. — И, сразу же переменив тон, обратился ко мне снова:
— Только что скончался от ран подпоручик Петин. Да. Не выжил… В полдня скрутило… Потому пока что вы примете пулеметный взвод. У начальника команды под рукой никого нет, а черт его знает, где Туркул сейчас офицерскую носит… Итак, кому вы предлагаете сдать ваш, второй…
— Может быть, Нартову?.. Офицеров на отделениях у нас сейчас нет…
Штабс-капитан Карнаоппулло, чистивший, развалившись на лавке, ногти, поднял голову:
— Не лучше ли Свечникову?..
— Хорошо, сдайте Нартову, — не обращая на него внимания, сказал ротный, проводя пальцами между волосами. — Черт возьми, но черт не берет!..
— Ах, поручик, бросьте ипохондрию! — Штабс-капитан Карнаоппулло вдруг захохотал и, приподнявшись, ощетинил вперед всегда покорные усы: — А как вы его шашкой-то!.. А?.. Ефима!..
Я вышел из халупы.
БАРОМЛЯ
Когда мы входили в Баромлю, тяжелые и мокрые сумерки уже ползли по улице. С крыш капало.
«Опять оттепель!.. Что за чертовская зима!..» Облокотясь на пулемет, установленный на широкие удобные сани, я плавно покачивался. За мной шли сани со вторым пулеметом, за ними — третьи, с пулеметными лентами и запасными принадлежностями. Пулеметчики — всего пять нумеров, — свесив с саней ноги, уныло тянули какую-то бесконечную солдатскую песню.
— Здесь в Баромле, говорят, весь полк соберется. — Песня оборвалась.
— Говорят, всему полку и сани наконец подыщут.
— Без саней не выскользнешь…
— Ясно!
— А куда скользить-то?
— Тебе, Акимов, в Костромскую бы только! Эх, старик, старик!.. На Дон двинем.
— На До-о-н?..
* * *
Уже стемнело…
В нашей халупе горел огарок свечи.
— Шлея порвалась, господин поручик.
— Зашей!..
Акимов обернулся и через плечо посмотрел на меня.
— Лошадь не в портках, господин поручик, ходит. Здесь специально шить нужно… А ну, хозяюшка, — он встал и подошел к хозяйке, — дратвы, да просмоленной, может, нету?
Хозяйка, немолодая женщина, с четырехугольным, как ящик, лицом, кормила ребенка.
— Нету у меня.
— Нету? Это в хозяйстве-то? А может, шлея найдется? Лишняя какая…
— Ишь ловкие! Сами хозяйства крестьянские поразорили, а теперь еще спрашивать! — Она поднесла ребенка к другой груди и стала причмокивать губами.
С лавки приподнялся ефрейтор Лехин.
— Не задаром, хозяйка. Не задаром ведь, милая! Вот подожди-ка!.. — Он вышел на двор, достал из-под брезента саней пятифунтовый мешок соли и вновь вернулся.
— Есть шлея?..
— Как же!..
— Не новая, конечно?..
Хозяйка хлопнула ребенка ладонью.
— А ну, милой! Ребенок отрыгнул.
— Это за пять-то фунтов новую? Больно уж ловкие какие! Надежная, говорю, шлея… — Она передала ребенка протянувшему руки Лехину. — Который в сарай-то со мной сходит?
— В сарай не велено. Арестованный там.
— Арестованный?.. Кто? — удивился я. Акимов не знал.
— Но кто посадил? И зачем у нас? Разве дворов мало?
— А уж это господина капитана спросите… Карнаоппулло.
С хозяйкой пошел я.
* * *
Под воротами сарая стоял часовой, рядовой моего бывшего взвода Зотов, веселый и всегда находчивый малый. На дворе было сыро. Чтоб не стоять в воде, Зотов натаскал под ноги замерзлые пласты прошлогоднего навоза.
— Молодец, Зотов! Так не утонешь.
Замка на дверях не было. Я взялся за мокрые доски.
Арестованный сидел в углу на опрокинутой вверх дном кадушке. Лица его я разобрать не мог. В сарае было совсем темно. Когда я подошел ближе, арестованный даже не поднял головы. На нем была черная куртка, кажется кожаная, — она блестела под узкой полоской света, пробивающегося в щель дверей.
