— Если б папу не расстреляли, — продолжала Ксана, — мне было бы гораздо легче во всем этом разобраться… А так?.. А ведь я много думаю, поручик! Папа, братья — вы понимаете?.. Я не могу не думать!.. Одни — это красные, но они проходят мимо нас, стороной. А если и останавливаются, то только для того, чтобы вырвать кого-нибудь из наших близких. Как же могу я подойти к ним и узнать, куда они идут? Другие — это вы… Но вас тысячи, и все вы разные… Потому мне кажется: вы никуда не идете. Только топчетесь… За что же ухватиться, поручик? С одной стороны — (кто себе враг?) — ведь папу расстреляли!.. С другой… — я видела виселицы… Их было двенадцать штук… Кто себе враг! — подумала я тогда про красных. Но они меня не подпустили. На дороге к ним лежит труп моего папы… И вы не подпускаете… Тоже… Между вами и мной — виселицы… Итак, нужно отступать… Но куда отступать, поручик?
Ксана замолчала.
— Вы слышите? Вам не смешно?
— Говорите! — кутаясь в шинель, сказал я тихо. — Где там смеяться!..
Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.
— И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева, — наконец снова дошли до меня ее слова, — приходится решать другие… и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив…
Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.
— Ксана! — сказал я, очнувшись.
Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.
И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!
— Ксана!
Я вынул папиросы. Достал спички.
— Ксана!..
Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.
Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. «Неужели я заболел?» — подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.
…Медленно жевали волы. Где-то под ними храпел капитан-первопоходник.
— Вы нездоровы, поручик?
— Ерунда, Ксения!.. Знобит…
Рука Ксаны отыскала мою голову и в темноте ласково ее гладила…
— Знамо дело от кого едут, а куда вот — и неизвестно!..
— Как жизнь-то искроили, — а!
Второй солдат выплеснул из котелка белый застывший борщ.
— То есть, до самого, как говорят, до основания!
На Изюмском вокзале стояли 5 беженских поездов и эшелонов 3-го Корниловского полка.
Грязные, поросшие бородой корниловцы сидели возле теплушек и, разложив на снегу снятые гимнастерки и френчи, давили вшей.
Рядом с корниловцами, на другой стороне скользкого от замерзших нечистот коридора, стоял эшелон курских беженцев.
— Лиза!.. Господи, неужели ты не понимаешь!.. Лиза! Ведь не до удобств теперь!..
— Серж!.. Мой Серж!.. Я больше не могу! Не могу-у! Я шел к начальнику станции.
— Господи!.. За что? — опять приглушенно донеслось из-за дверей закрытой теплушки. — Господи!.. О, наша несчастная, многострадальная, русская интеллигенция!..
— Ти-ли-бом, ти-ли-бом, повстречался я с жидком! — пел какой-то молодой корниловец, растягивая разбитую и трепаную гармонь.
…А на станции — в залах — лежали больные. Воздух в залах был сперт и душен. В разбитые окна дуло.
— Эй, ноги!.. Сторонись, ошпарю!
— На полатях, что ль?..
— Господи!..
— Твою мать, вдарю!..
И тут же, сквозь стон, крик и ругань — бесконечно долгое:
— Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ить!..
* * *
— Ксения, к вечеру мы будем в Лимане. Счастливо. Не поминайте…
— Ти-ли-бом…
— Мы, Ксения, двинем на Славянск. Оттуда на Лозовую. Думаю, на Лозовой мы найдем дроздовцев.
— Ти-ли, ти-ли, ти-ли бом…
— Едоков, да подсоби же! — У меня уже не было сил без помощи взобраться в теплушку.
— Поручик, я не могу бросить вас так… в таком состоянии.
— Глупости, Ксения!
— …тили-бом, — оказался военком!..Ухватив меня под мышки, Лехин и Едоков подымали меня в теплушку.
— Понимаю, голубчики, понимаю!.. Как не понять!.. Да много теперь сахару этого!.. Все везут!.. Нам бы сатину, голубчики, аль ситцу… Дорого теперь хлеб-то!..
И снова поезд отходил от станции, волоча вдоль снежных канав полосы взрытого ветром дыма.
Наша теплушка шла в хвосте корниловского эшелона. Паровоз мы бросили нечем было топить. Машиниста отпустили.
Над крышей теплушки бежал ветер. Один из волов выдавил рогами прогнившую доску стены. Сквозь пробоину валил сухой мелкий снег.
Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.
— Поручик, я не оставлю вас…
Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.
— Не оставлю… никогда!..
За дверью бежали снежные дали… «Ксана!.. — думал я. — Ксана!.. Милая!..»
…А в Лимане мы расстались…
Когда Ксана ушла, капитан-первопоходник вдруг очень обеспокоился моим здоровьем.
— Нет, поручик, здесь вы лежать не можете… Дует, снег… А у вас тиф… я знаю… Я устрою вас в теплушке с печкою. Хотите? Переговорю с капитаном Мещерским, — мой хороший знакомый, — вмиг… Хотите?
Он ушел, и вскоре меня отвели в одну из теплушек корниловского эшелона.
— А за пулеметы не извольте беспокоиться, господин поручик, — уходя назад в нашу теплушку, сказал мне Едоков. — Ну, значит, до следующей станции. Изведывать будем…
Корниловцы играли в карты.
Умирают туберозы
На моем столе.
Звезды падают как сле-езы
В дымно-синей мгле…, мягким баритоном пел штабс-капитан Мещерский, бравый корниловец, с черепом на рукаве гимнастерки. Наконец эшелон рвануло…
НОЧЬ В СЛАВЯНСКЕ
— Несите! На вокзале не может не быть летучего отряда. Но скорей, не останьтесь, эшелон сейчас идет… — И, подойдя к двери теплушки, штабс-капитан Мещерский быстро ее раздвинул.
— Ну!.. И этого…
Поручик Бобрик, лежащий рядом со мною марковец, протяжно и глухо застонал.
Была ночь…
Когда меня несли на вокзал, звезды в небе — много звезд — кружились в глазах красными шариками. Руки свисали вниз. Кисти болтались. Два раза — за разом раз, — точно о тяжелые мертвые струны, ударились, отскочили и вновь ударились о что-то холодное.
