— Осторожно, рельсы! — сказал первый солдат.
— Вижу, — сказал второй. — Эх, и ночь же!..
И вот красные шарики куда-то укатились — вдруг, внезапно, точно стрелки, сбежавшие под гору. Над глазами закачался желтый круг. «Лампочка…» — подумал я и почувствовал — вдруг, сразу: больше не качаюсь…
Меня положили на пол.
— Никаких летучек нет! — сказал первый солдат. «Ефрейтор Филимонов говорит», — узнал я голос вестового штабс-капитана Мещерского.
— Ну да ладно! — сказал второй. — Пусть полежит, Идем!
«Филимонов! Эй, Филимонов!» — хотел крикнуть я, сразу поняв: меня бросают… здесь я умру!.. — но ни крикнуть, ни сказать, даже шепотом: «Филимонов, эй, Филимонов!» — я не смог…
Только поднял голову. Две солдатских спины уходили за дверь. За дверью качалась ночь. В ночи качались звезды.
— Эй, Филимонов! — крикнул я наконец и сразу же лишился сил. Голова ударилась о пол. Желтый кружок над дверью — красными, двойными, тройными кругами — вниз, кверху — во все стороны расползся по темноте…
…Потом принесли поручика Бобрика. Положили рядом со мной. Говорить я не мог, не мог также и приподняться. Но видел, кажется, все и уже все ясно и отчетливо понимал.
Солдаты ушли.
По стенам ползла ночь. Мне казалось, тени скребут известь стен, и известь осыпается.
«Надо встать!.. — решил я. — Надо ползти к своим… в теплушку…»
Уперся о ладони. Но ладони поскользнулись, разъехались. Я стал падать — ниже… ниже… ниже…
Когда я вновь открыл глаза, в зал, крадучись и озираясь на дверь, вошел Филимонов. Над поручиком Бобриком он наклонился.
— Не умер, но все одно помирает! — сказал он кому-то и взял поручика за ногу.
На мне были сапоги дырявые, и воровать их не стоило.
* * *
…- Мама, ты знаешь?.. Мама, не я, другой это!.. Не нужно, пройдем мимо!.. — И вдруг, громко: — От-де-ле-ние!.. — так бредил поручик Бобрик.
«Встану!.. Нет, нужно встать!..» — думал я, подползая к стене. Поднял руки…
Стена возле меня грузно качалась.
Молодой рыжеусый поручик вертел в руках корниловскую фуражку. Волновался.
— Извольте воевать с большевиками, когда чуть ли не в каждом нашем солдате сидит большевик! Я удивленно взглянул на поручика.
— В корниловце?
— Ну да, в корниловце! Двух часовых приставили. К машинисту. Двух. А они оба — и у всех под носом — с машинистом вместе как в воду канули!
…Рыжеусый поручик уже раз десять приоткрывал дверь теплушки.
— А ну, что слышно?..
Сквозь щель дверей дул ветер. Язычок свечи на полу пригибался и бился, как в поле флажок линейного. Солдаты, раскинув руки, тяжело и хрипло дышали.
— А ну, что слышно?..
Но в темноте, за дверью теплушки, слышно ничего не было.
…Когда часа полтора тому назад мне удалось, наконец, подняться и выйти на перрон, эшелон корниловцев все еще готовился к отбытию.
«Славянск» — прочел я над станцией и, медленно спустившись на пути, пошел, качаясь, к эшелону.
Но нашей теплушки в составе эшелона уже не было. Я просунул голову в дверь ближайшего вагона.
— Скажите, здесь дроздовцы были… с пулеметами?.. Рыжеусый поручик, гревший руки над круглой печуркой, небрежно мне козырнул.
— Были, но остались в Лимане… С волами, кажется?..
— И с волами… Да… А зачем остались? Послушайте? Рыжеусый поручик развел руками:
— А я знаю? — Потом наклонился ко мне. Взглянул в самое лицо. Э-э-э!.. Да вы больны, поручик?
— Я залезу к вам… Можно?
— Залезайте!..
…«Все равно! — решил я. — Пусть давятся!»
В углу теплушки не дуло. Мне было тепло. Вылезать из-под шинели не хотелось.
«Все равно… Черт с ним!.. И с наганом… И с Мещерским… И с Филимоновым…»
На мне не было ни пояса, ни нагана.
* * *
— Черт дери! Извольте воевать с большевиками, когда в каждом…
Рыжеусый поручик сидел на «Максимке». В ногах у него уже догорела свеча. Солдаты все еще спали.
Но вот пламя свечи упало набок и тревожно забилось. На уровне пола, в дверях, вдруг с вихрем распахнувшихся, выросла чья-то голова в густой папахе из заячьего меха.
— Здравия желаю, господин полковник!
— Слушайте!
Очевидно, полковник встал на носки, — голова его поднялась над уровнем пола.
— Вы студент?
Привстал и рыжеусый поручик.
— Так точно!
— Путеец?
— Так точно!
— Практикантом ездили?
— Раза три приходилось!
— Отлично! Отправляйтесь немедленно к командиру полка и заявитесь.
— Но, господин полковник, я давно уж… Но заячья папаха полковника уже качнулась за дверью.
— Не можем стоять, поручик! Промедление смерти подобно! Как-нибудь, а ехать нужно! — из темноты прогудел его голос.
— Значит, вы едете?
— Едем.
— Прощайте! Я должен поджидать своих!
И, все еще шатаясь, я медленно пошел к вокзалу.
Над вокзалом тянулась узкая полоска зимней зари.
Последний путь, по счету четвертый, находился далеко от вокзала.
Утро долго не прояснялось, и корниловцы, бродившие около эшелона, казались мне серыми пятнами.
Вдоль вагонов, по песку, присыпанному мелким снегом, текло утро. Оно переползало через пустые поезда, угрюмо стоявшие на первом, втором и третьем путях; в желтых снежных полях за путями расползалось, сгребая тени из-под круглых, как курганы, сугробов. Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели рыжие тучи.
На платформах было пусто. Около дверей валялась брошенная шинель. В зале 3-го класса, обвешанном плакатами ОСВАГа, лежали солдаты. Над дверью качалась электрическая лампочка. Лампочка горела, но уже не светила.
Среди тифозных, ближайшим к дверям, лежал поручик Бобрик.
Поручик Бобрик все еще бредил.
…Уже не серое — желтое ползло над шинелью в дверях утро. Пробежавший ветер открыл дверь. Побежал вдоль платформы. За платформой стояли поезда. Паровоз корниловского эшелона уже дымил, и уже не бродили — бегали возле красных теплушек солдаты.
И вот через шинель в дверях — утру навстречу — пополз на платформу поручик Бобрик.
…Пути и еще пути.
Очевидно, поручик Бобрик не видел поезда, около которого суетились корниловцы. Поручик Бобрик, очевидно, ничего не видел: ему на самые брови сполз козырек бело-черной фуражки.
