И вдруг из-под камышей — вверх — рванулись три коротких выстрела…
* * *
— Да за что?
— Да честь не отдали!
На Свечникове была круглая рыжая кубанка. Он поставил винтовку в угол теплушки и сел, вытянув на полу ноги.
— Честь не отдали?.. Кому это?..
— Его превосходительству.
— Кому?..
— Его превосходительству генерал-майору Туркулу. Свечников распустил пояс. Прислонился к стене.
— Уж раз, думают, кубанцы, так добровольческому командованию и чести не нужно… — И, подобрав подбородок под ворот шинели, он солидно откашлялся. Кубанка — не по голове ему — съехала на самые уши.
— Свечников, закрой двери!
В теплушку врывался холодный воздух.
— Свечников, тебе говорю!
Но Свечников с пола не поднялся.
— Закрой-ка дверь! — кивнул он головой Нартову.
— Встать! — закричал я. — Встать, твою мать в клочья!
И, схватив Свечникова за плечо, я швырнул его к двери. Рыжая кубанка покатилась в угол. Звякнула, ударив штыком о печурку, упавшая на пол винтовка. И вдруг — «…чать!» — хриплым воем метнулось к нам из соседней теплушки. «Мол» — и опять: — «чать!..» «Молчать!» — Выстрел.
…Под вагоном клубился снег.
Мерзлый пар бил в лицо.
Я уже карабкался в теплушку ротного.
Вдрызг пьяный ротный сидел на полу. Его гимнастерка была расстегнута. Он размахивал наганом.
— За-ст-р-е-лю! Н-н-ни… ни шагу!
Над смятою буркой в углу теплушки стоял с шашкою в руке штабс-капитан Карнаоппулло. С его рассеченного лба капала кровь. Подпоручик Морозов стоял под другой стеною. В руке он держал пустую банку из-под консервов. Глаза его, обыкновенно голубые, серым, стальным огнем метались под свисающими бровями.
— Об-жаловать? — кричал ротный. — Мол-чать!.. Да я тебя, твою мать, проучу, твою мать!.. В моей?.. в моей роте?.. жалобы?.. Р-р-р-разойтись, барбосы! И чтоб… к матери бурку! В барахло врастаешь, боевых цукать, грек синерылый?!
И, вдруг поднявшись, ротный всем телом качнулся вперед. Бурка из-под ног штабс-капитана полетела в открытую дверь.
— Благодарю вас, поручик!
Подпоручик Морозов бросил банку, вытянулся и отдал ротному честь.
* * *
— …И на ком?.. На ком злобу сорвал?
Я провожал подпоручика Морозова в теплушку его взвода.
— На ком?.. подумайте?!
Подпоручик Морозов молчал. Устало водил глазами.
— Да ты рассуди только…
И вдруг я замолчал, вспомнив о Свечникове…
Вдоль теплушек бежал ветер. Мерзлый холодный пар ложился на крыши. По дороге в степи шли черные обозы. В небе плыли звезды. А меня вновь качало со стороны в сторону.
— По вагона-а-ам!..
Все так же спокойно плыли звезды. Я видел их сквозь щель неплотно задвинутых дверей, за которыми, сползая во мглу, гудели под ветром все те же степи.
Мне было и душно и холодно. «Опять заболел! Второй приступ… Тиф или малярия?»
— …А поручик его банкой тогда… По мордальону… Тут капитан…смутно ловил я голос Нартова.
— …И говорит мне, значит, вольнопер этот, — рассказывал в другом углу рядовой Зотов. — И говорит, значит… Садовник тогда бывает изменником, когда он продает настурции…
— Чего продает-то?
— Нас это, русских, Турции, значит…
— А ежели Германии?
— Дурак… Ведь про цветы это сказано!
— Про цве-ты-ы? Мудрёно чтой-то! А как, Зотов, насчет большевиков, нет ли случайно?..
— Насчет большевиков как будто и нету…..Быстро, быстро плыли в темноте звезды. Меня уже не знобило. Скоро и колеса перестали гудеть…
Эх, в Таганроге,
Э-эх, в Таганроге,
В Таганроге,
Да в Таганроге
Да та-ам случи-и-лася-а беда.
Я открыл глаза.
Возле дымящейся печки сидел Зотов. Жалобно пел, закрыв глаза. Больше в теплушке никого не было.
— Зотов!
Зотов оборвал песню.
— В Таганроге мы, господин поручик. Ну как, полегчи-ло?.. А и здорово промаялись! Два дня ломало. Не встать, думали…
— А где взвод, Зотов?
— Взвод в городе, господин поручик, весь батальон там. Добра, говорят, поставлено! Я закрыл глаза.
Эх, та-ам уби-ли,
Эх, та-ам убили
* * *
— Разойтись.
Без винтовок, перегруженные скатками кожи, влезали в теплушку солдаты.
— Ну и кожа, ребята!
— Вот выйдем на Ростов — загоним… Там, говоря-ат, цена!..
— Цена, говорят?.. Не тебе в карман деньги, чухна! Не тронь! Да не тронь, говорю! Оставь!
— А в морду?!
Огурцов и обруселый эстонец, ефрейтор Плоом, вырывали добычу из рук друг у друга.
Под дверью теплушки стоял Алмазов. Я видел лишь его засыпанную снегом фуражку и над ней ржавый, убегающий вверх штык.
— Шлялась туда-сюда, — рассказывал Алмазов. — Как видно, нищенка, да малахольная к тому же… Ну, мы и прихватили… Идем, Свечкин, что ли!.. В третьем она сейчас. Здоровая, всех выдержит… Там уже и в затылок становятся… Ты как насчет этого, Свечкин? А?..
— Ладно, идем! Мы что, рыжие?..
…Когда, уже под вечер, наш эшелон вновь рвануло и, мерно покачиваясь и подпрыгивая, покатились по рельсам теплушки, я приподнялся на локтях и выглянул за дверь.
Под насыпью, прямо на снегу, там, где грудами валялись разбитые водочные бутылки, широко раскинув ноги, с жалкой улыбкой на лице, сидела дурочка-нищенка.
Ветер трепал ее разорванное платье. На непокрытую голову падал снег.
А из открытых дверей теплушки ротного со звоном летели все новые и новые бутылки.
ПОД РОСТОВОМ
— Как кроты какие!.. Как ночь, так вылезаем…
Было темно.
Желтая низкая луна, не подымаясь выше частокола вкруг маленькой степной станции, косыми лучами тянулась под колеса теплушек. Наши тени скользили длинными полосами. На рельсах они ломались.
— И опять же… не к добру это!.. Если лик у месяца желтый, — значит, к неудачам…
— К морозу! — коротко ответил Зотову Огурцов.
В степи за станцией стояли танки. Возле дороги, сверкая медными трубами, выстраивалась музыкантская команда.
— Как странно… желтая ночь! — подошел ко мне подпоручик Морозов. Потом указал на танки.
