— Смотри! Точно черепахи на песке…
В это время музыканты грянули бравый марш.
— Ура! — кричал генерал Туркул, верхом на коне обгоняя роты. — Ура! Не сдадим, ребята, Ростова!
— Ура! — перекатывалось уже далеко перед нами.
«Офицерская кричит…» — подумал я, и вдруг, чтоб сбросить тоску, все туже и туже сворачивающую нервы, поднял винтовку и закричал тоже — неистово и громко, как о спасении:
— Ура-а-а!..
Но никто не подхватил. Было тихо. Только ротный подсчитывал шаг.
— Ать, два!.. Ать, два!..
А далеко за спиною, встречая 2-й полк, все так же бравурно играли музыканты… Мы шли на Чалтырь.
Жители Чалтыря, богатые армяне, приняли нас не радушно. Очевидно, боялись нашего скорого отступления, а за ним и расправы со стороны большевиков.
— Эх, была бы кожа!.. — вздыхал кто-то. — Всего б раздобыли!..
Но кожа осталась в вагонах.
— Нэ понымаю!.. Зачэм на арманской зэмлэ воевать! — ворчал хозяин. — Нэ понымаю, — казак дэротся, болшевик дэротся, скажи мнэ, душа мой, развэ армэнын дэротся?
За окном громыхала артиллерия. Переваливаясь, проходили танки.
Вошел Нартов.
— Окопчики, господин поручик, видели? Да все ни к чему это… Там, значит, и проволока понавалена. А укреплять-то когда будем?
И, поставив винтовку около двери, он подошел к склоненной над печкой хозяйке.
— Ну, как? Готово?..
— Нэ готово! — ответил за жену хозяин. — Вот ты скажи мэнэ, душа мой, казак дэротся, болшевик дэротся…
— Отстань! Ну, как, готово? Хозяйка варила борщ.
— Здравствуйте, господа!
И поручик Савельев остановился в дверях, стряхивая снег с шинели.
— Здравствуйте!.. Вот и сочельник!.. А бывало, помните?.. Подпоручик Морозов поднял голову…
— Бросьте, Савельюшка, и без того… тошно!
— Нэт, ну скажи мэнэ толко, душа мой, развэ армэнын дэротся?
— Брысь, кот черный! Мурлычет тоже!
Ночью мы спали не раздеваясь.
Бой завязался только на второй день праздника.
— Меня вновь знобит, — еще перед боем сказал я подпоручику Морозову. — И слабость…
— Перетерпи. В лазаретах хуже. Там сотнями мрут.
Я взял винтовку.
…Солнце светило ярко и радостно. Резкие синие тени длинными полосами тянулись вдоль оврагов. Они подползали под ежи и колючую проволоку, запутанную и ржавую, безо всякой цели брошенную на снег.
— Цепь, стой!
Мы вышли на бугор.
Цепи красных наступали на Чалтырь с трех сторон, стягиваясь к четвертой — к югу, где думали, очевидно, сомкнуться. Южные подступы защищал генерал Манштейн. В цепи была рассыпана, кажется, вся Дроздовская дивизия.
Генерал Витковский, дивизионный, верхом на вороной кобыле, едва успевал за Туркулом.
— Офицерскую роту!.. О-фи-цер-ску-ю сюда! — кричал Туркул, размахивая блестящим на солнце биноклем.
Что-то хрипло и невнятно кричал и генерал Витковский.
— И чего тужится! Сидел бы в хате, старый хрен! — гудел лежащий за мной ротный. — Туркул и без него… Прицел десять!.. И без него Туркул справится… Двенадцать!..
К полдню красные вновь подползли и густою цепью двинулись на Чалтырь.
— Черт бы их, — мухи!.. — сплюнул ротный, доставая папиросы. Закурил Хотите? — Потом привстал. — Хо-ти-те? — размахнулся и опять бросил портсигар уже подпоручику Морозову.
— Барбосы! — Пригнулся. Пуля сорвала его правый погон.
Гудела артиллерия. Наша била по цепям. Красная — по деревне.
— Скажи мэнэ, душа мой, зачэм на армянской зэмлэ дэрутся? — крикнул, засмеявшись, Мартов, когда, прогудев над нашей цепью, над крайней хатой Чалтыря, опять разорвался снаряд.
— Карнаоппулло! Карнаоппулло! — махнул рукой штабс-капитану ротный. Скажи мэнэ, душа мой, зачэм ж… и на солнце зреешь? Сме-ле-е!.. — И вдруг он вновь оборвал смех короткой командой: — Прицел восемь! Часто!..
«Скорей бы!..» — думал я, чувствуя все большую слабость. Уткнулся лицом в снег. «Скорей бы… Встать… Пойти… Все равно… Все равно…»
А пулеметы красных трещали все чаще и чаще.
Пули скользили под сугробы и брызгали осколками звонкого льда.
Пронесли новых раненых…
— Господин поручик, господин поручик!..
Я поднял голову.
Два санитара, ухватив Едокова под мышки, вели его к окопчику, где, разложив на снегу индивидуальные пакеты, сидел ротный фельдшер. Из его окопчика — в тыл — волочили уже перевязанных. Снег возле окопчика был красным.
— Господин поручик!.. Господин поручик, про-ще-вай-те!..
Едоков улыбался. А под ногами у него звенели острые осколки льда…
К вечеру цепь подняли.
— Ура-а-а!..
В лицо бил ветер.
— Ура, танки пошли!..
Я тоже вскочил, пробежал несколько шагов и вдруг повалился.
— Ранен! — крикнул надо мной кто-то.
— Ура-а!..
— ааааа-а! — неслось уже далеко над степью. И все тише и тише:
— аааааа!..
Очнулся я в санях.
Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.
— А!.. Наконец-то!..
В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.
— Очнулись, господин поручик?
— Едоков, и ты?..
— А как же!.. Тело мое ныло.
— Господа, я ранен?.. Тоже?..
— Никуда ты не ранен… Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.
— Подпоручик Морозов, где мы?
— В ротном обозе…
— Нет, что за город?
— Ростов. Сдаем…
Над крышами побежало пламя.
…Потом я вновь проснулся.
— Новочеркасск, говорят, пал… — рассказывал мне подпоручик Морозов. Думаю, оттого так спешно и драпали… А спасибо, брат, Зотову скажешь, — он тебя вынес.
— А многих ранило?
— Да… Порядком!..
— А Нартов?..
— Да лежи уж!
