Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.
Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.
«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.
На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…
Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.
Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.
— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.
Я сунул руки под рубаху.
Под рубахой было тепло.
— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!
— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..
— Да послушайте!..
— Твою мать! Сказано!..
И санитары прошли мимо.
Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.
— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..
— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.
«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.
И вот под утро вновь появились санитары.
— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.
— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.
— Са-ни…
Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.
О живых никто не заботился…
А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.
Какой-то эшелон подошел к перрону.
— Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал… А мы: до-ку-мен-ты!..
В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.
— Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!
— Санитар! — закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги. — Санитар!..
— Пусти, черт!..
И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.
Шпоры его звенели.
…Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами…
Потом идти стало легче.
— Куда ты?
— Не знаю, брат…
— Идем, что ль, вместе!
И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.
На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.
— Подсобить?
— Спасибо…
Мы спускались по ступенькам.
На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.
— Из заблаговременных!.. — глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: — Сволочи!..
— Нет, господа, уж лучше здесь… — говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.
— Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.
— А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?
— Опоздает, по обыкновению… Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!
Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.
— Подожди, — сказал я солдату в лохмотьях и подошел к беженцам.
— Господа!
Беженец в пенсне, Иван Петрович, быстро приподнялся, на шаг отошел от меня и косо взглянул из-под стекол.
— Господа, есть там лазарет?
Я кивнул головою по направлению к хутору.
— В Романовском?.. А как же! Есть, станичники, конечно есть! Идите, голубчики, примут!.. Прямо идите!..
— Спасибо.
— Идем, значит? — угрюмо и коротко спросил меня солдат в лохмотьях.
— Дойти бы!..
Плечи мои дрожали. Ворот рубахи я придерживал рукой. Дуло…
— Безобразие!..
— И что это все наши Совещания думают!.. — вновь заговорили за нашей спиной беженцы.
— Совсем ведь раздет, а холод какой!..
— Да, холод! — Солдат в лохмотьях вдруг круто обернулся. — Да, холод… Так, может, плед, господа, дадите?
— Идем! — Я рванул его за руку. — Да идем же!..
— Или шарф, хотя бы?.. Защитникам, так сказать. А?..
— Все прямо, голубчики, идите!.. Вас немедленно же примут… Все прямо, значит… Большой флаг Красного Креста — это и есть…
— Отстань! — солдат в лохмотьях отстранил мою руку. — Это и есть?.. Так получи… — Он стал дышать часто и отрывисто. Подошел к беженцам. Остановился. — От офицера получи… трижды за вас… сволота… раненного!
И, харкнув, плюнул в лицо Ивану Петровичу.
…К вокзалу подъезжали все новые и новые сани. Все новые чемоданы выстраивались на площади.
— …вашу мать! Перевозчики костей нестреляных!.. — еще раз обернувшись, крикнул на всю площадь офицер в лохмотьях.
— …Поручик, я не могу больше!
— Но, поручик, ведь нельзя же… Идем!.. Еще два шага… Мы медленно шли по пустым улицам, тщетно ища лазарета.
— Будь он проклят… весь этот хутор… с пристройками! — уже устало, точно нехотя, ругался поручик в лохмотьях, тоже, как и я, едва передвигая ногами.
Пройдя еще два квартала, я остановился.
— Идите один… Я лягу…
Поручик в лохмотьях что-то ответил — глухо и невнятно. Потом замолчал…
— Эй!.. — вдруг закричал он надо мною. — Эй, подвези! В лазарет нам…
По улице на широких санях, крытых буркой, проезжал молодой кубанец с серебряным кинжалом за поясом. Обгоняя нас, он обернулся. Свистнул.
— Наших вот Макаренко верните, апосля, единники, говорить будем!
И, причмокнув губами, он стегнул лошадь и скрылся за углом соседнего проулочка.
Братья Макаренко были вожаки левого крыла Кубанской Рады, высланные генералом Деникиным в Константинополь.
