— Ну!.. Ну!.. Ну, так закройте глаза, отвернитесь и спите. Утром варить будем!
Когда я засыпал, деревья над нами тревожно гудели. Изредка в тишину кустов срывался треск веток и ползла глухая, сдержанная матерщина.
…Варенье утром варил сам штабс-капитан Карнаоппулло.
Легкие бои, почти случайные… Колония Пришиб… Ро-зенталь… И опять Пришиб, и опять Розенталь…
Когда мы вошли в Розенталь уже в третий раз, в роту вернулся поручик Ауэ.
— Здорово, барбосы! — крикнул он, входя во двор белого домика, в тени которого мы сидели. — Ну как?.. Капитан, рапортуйте!..
Штабс-капитан приподнялся.
— Да не так, вашу мать за ухо!.. Капитан, учитесь! — И, вытянувшись, поручик Ауэ поднял к козырьку руку.
— Так вот! Слышишь, капитан? «В 6-й интернациональной происшествий никаких не случилось. Поручик-хохол надел на ум чехол. Всем надоел. Черт бы его заел!»
Мы улыбнулись.
— …«Кацап-бородач, подпоручик по недоразумению и герой по духу, проблем гражданской войны еще не решил. Немец-перец-колбаса, как вечный должник матери-России, до сего дня еще служит ей верой и правдой. Бравый эллин, он же Карнаоппулло — шашка до пола… пьет по ночам комиссарскую кровь и, чтоб было слаще, заедает карамелью…»
— Поручик! — вскочил с крыльца штабс-капитан Карнаоппулло.
— Не дружен с маткою-правдою? Ну ладно, ладно!.. Отпусти усы, будет!.. А ну, барбосы, не спеть ли нам?..
И вдруг, закинув голову, он запел, неожиданно тихо и мягко:
Не осенний мел-кий дож-ди-чек…
Подошел связной.
А вечером наша рота пошла в заставу.
Полевой караул лежал за холмиком. Мне было холодно, и я залез под шинель. В стороне беседовали два солдата.
— И-и, боже мой! Где там! Да я ведь о хлебной разверстке сказывал!..
Второй голос был глуше. Он тонул в тишине, и разобрать его было трудно.
— Да все одно это!.. Что хлеб, что корова…
— А у кадетов, думаешь, как?.. — вклинился в разговор третий голос. — За пуд — две ихних тысячи… А на кой они нужны, эти две тысячи! Ребятам разве?.. Кораблики складывать?.. А насчет повинности слыхал я давеча, будто б у отца-матери не явившихся по мобилизации всё что ни есть забирают. Специально и отряд такой ходит, карательный, что ли…
— Слыхал я про это… Как же!.. Нам о карательных политрук еще разъяснял…
Рука моя отекла, и я повернулся на другой бок. Разговор оборвался.
Часовым стоял Галицкий. Подчаском — Кишечников, красноармеец, взятый в плен вместе с Ершовым.
— Здесь, господин поручик, можно сказать, и спокойной минуты нету! обернулся ко мне Галицкий, когда я пошел проверять посты. — Вот прислушайтесь, дело какое!.. Не то ползет… не то ветер…
Я сделал шаг вперед и притаил дыхание.
…Ветер в поле играл кукурузой. Листья кукурузы шуршали.
— Не трусь, Галицкий!.. Никто не ползет… Галицкий вновь опустился на колени и, подняв винтовку, обнял ее обеими руками.
— Как служил я у красных, господин поручик, говорили, что и мир скоро будет. Как, не слышно теперь? — спросил вдруг подчасок, высовывая голову из-за кукурузы.
— Нет, Кишечников, не слышно что-то!
…Звезды в небе бледнели. Стало еще холодней.
Серебристые, ровные волны бежали по степи. Взбегая на холмики, они, кувырнувшись, срывались вниз и бежали дальше, играя опять то серебром, то зеленою, быстро расползающейся по всему полю тенью.
— И чего не едут!..
Ротный то и дело подымался и смотрел перед собой.
— Ей-богу, этот поручик Науменко что твоя рязанская баба!..
Прошло минут пять. Потом еще пять…
— Идет! — сказал наконец ротный, приподнялся и взбросил на ремень винтовку.
— Да еще с прибылью, кажется!.. — воскликнул поручик Скворцов. Э-ге-ге!.. Двух товарищей ведет… А ну-с, узнаем про дела совдепские!..
Но допросить перебежчиков не удалось. Полк уже выступал из имения, и ротный спешил на подводы.
Я сидел на подводе подпоручика Морозова. Поручик Науменко шел возле нас.
— А там — неладно, ей-богу!.. Уж я понимаю!.. Да вы послушайте только… — Он говорил быстро. Очевидно, торопился еще и к поручику Скворцову. — И ей-богу, все потому только, что между прочим это делается… Ведь на подводах их допрашивали. Сперва поручик Ауэ одного, потом его же капитан Карнаоппулло, а поручик — другого. И вот здесь-то вся их каша и всплыла… Один говорит: сорок второй советской дивизии, и давно уже здесь. Другой: с двадцать восьмой, говорит, вышли, и совсем только недавно… Один… — Поручик Науменко споткнулся о камень. — Фу, черт!.. Один… Сейчас, поручик Скворцов!.. Сейчас я! — Поручик Науменко вновь обернулся к нам: Ну и вот… Один говорит…
Минут через пять он шел уже возле подводы поручика Скворцова.
— …говорит. Ну а другой… Один… а другой…
— При-ва-а-ал!.. — поплыло наконец от подводы к подводе.
Оба перебежчика сидели на последней подводе ротного обоза. Один из них был широкоплечий, рослый парень с красным, изрытым оспой лицом.
— Стало быть, не мог больше… Вот почему!.. Невмоготу стало…рассказывал он собравшимся возле него солдатам. — Сперва это Юденич на Петроград гонял. Потом на Колчака ходили. Теперь на вас — на барона Врангеля пошли… Не ушел бы — гляди! — и на Польщу погнали б!..
— Че-реш-ни!.. Господин поручик!..
— Господин поручик, идите!.. — кричали где-то далеко солдаты 3-го взвода.
Через улицу, с топором в руке, прошел поручик Скворцов.
Второй красноармеец исподлобья посмотрел на него и отвернулся.
И вдруг за деревней раздалась беспорядочная ружейная стрельба.
Мы уже выходили за деревню.
— Господин поручик, господин капитан Карнаоппулло приказали вам доложить, что они оставили Кишечникова при себе.
— Зачем это?
Стрельба за деревней все учащалась.
— Часовым к перебежчикам, — ответил Галицкий, на ходу занимая свое место во взводе.
…Выйдя за деревню, 6-я рота рассыпалась в цепь.
* * *
Было очень жарко. С лица струился пот.
— Давно уж не гнали так!.. Что?..
— Жаль, говорю, что конница не подоспела… Не ушли бы!..
…Маленькие, белые домики какого-то хутора, к которому, уже под вечер, вышли наши цепи, дружной семьей спускались к оврагу. Овраг огибал хутор, за хутором упирался в плоский, осевший во все стороны холм. Над холмом зеленели сады небольшого поместья.
— Квартирьеры на хутор не пойдут, — объявил ротный. — Мы только обождем подводы и сразу же двинемся дальше. Садись и закуривай!..
