И опять загремели колеса.
Бой мы приняли только на третий день, под селом Орлянкой, рано утром, после ночи, проведенной в степи под телегами.
— Это не бой!.. И не победа это!.. Это полпобеды!.. — сказал ротный, закуривая, когда мы, не доходя до Орлянки, расположились на лужайке возле ее огородов. — Ни одного пленного! Какая же это, к черту, победа!
В селе было тихо. В конце улицы, выбегающей к нам на лужайку, скрипел журавль колодца. Около колодца суетились сестры. Раненых проносили мимо нас.
— Легонько!.. Ле-го-о-онько! — тихо просил с носилок молодой безусый солдат, с черным лицом и желтыми, как солома, бровями. — Земляк… Милый… Ле-го-о-нь-ко!..
И вдруг за спиной у нас раздался выстрел.
— Сюда! Сюда!.. Дышло!..
— Сюда! Санитары!..
Поручик Скворцов лежал на земле, около бугра, густо заросшего таволгой. Наган из рук его выпал. Пальцы были разжаты. Фуражка скатилась. С виска, расползаясь по щекам, медленно капала кровь.
— Отойди! — кричал ротный на сбегающихся со всех сторон солдат. Отойди! Чего не видели?
— Отойди! — у него под боком кричал штабс-капитан Карнаоппулло. — Чего не видели? Подошел фельдшер. Нагнулся.
— Конец! — И отошел к бугру, чтоб вытереть о таволгу руки. — Медицина здесь запоздала. Разрешите унесть?
— Несите!
— Неси!
— Тижолый! — Санитар Трифонов, здоровый солдат, с длинными до колен руками, взвалил поручика Скворцова на спину. — Тижолый!.. Мертвый, он всегда тижалей! А куда нести-то?
— К штабу неси!
— Раз, два, три… четыре. Четыре пули, поручик! Одна у него оказалась лишней… — сказал мне подпоручик Морозов, бросил наган на землю и приподнялся, ища кого-то глазами.
А за селом, для всех неожиданно, вновь торопливо заработал пулемет. Мы бросились к винтовкам.
Все. что происходило после, можно было считать секундами.
Мы сбежали с холмов за Орлянкой.
— Да подравняйте!.. Да под-равняй-те це-пи! Звенела шрапнель.
— Интер-валы! — опять закричал ротный. — Держите интер-ва-лы!..
В садах, за нами, шрапнель косила сучья деревьев.
— Сбеги ниже! — крикнул я, и вдруг, бросив винтовку, сжал рот ладонью и, спотыкаясь, быстро побежал вдоль цепи.
Сквозь пальцы мои била кровь. Боль по лицу бежала кверху и уже, казалось, звенела в ушах.
— Ложись! Ложись!
— Ин-тер-ва-лы!
— Куда! Да ложись! Выведут!
Я повалился на землю. Помню, — в траве, под самым моим лицом пробежала ящерка.
В полдень, когда я вышел из сельской школы, где помещался наш перевязочный пункт, под оградой церкви густо стояли носилки.
«Три недели и вновь в строй! — думал я, вспоминая слова сестры. — Вот тебе и отдых!..»
Раненые стонали. Какой-то унтер-офицер, вытянув руки вверх, ухватился за ветви акации, перегнувшейся к нему через ограду, и, очевидно в бреду, раскачивал их со всей силой. Кто-то рядом с ним лежал совсем неподвижно. Я подошел и вдруг быстро наклонился.
…Глаза поручика Ауэ были открыты. Он в упор смотрел на меня, но, кажется, не узнавал. Ни гимнастерки, ни рубахи на нем не было. Волосатая грудь часто и высоко подымалась. Живот был забинтован. На широкий бинт падали все новые листья.
— Последний из могикан офицерской касты! Выживет ли?.. А жаль!
Я обернулся. За мной стоял поручик Злобин, тоже легко раненный.
— Тяни, тяни, — вытянешь! — кричал унтер-офицер, раскачивая над нами акацию.
А вдоль ограды выстраивались носилки…
Недели через три-четыре, проведенные мною при хозяйственной части (у меня всего-навсего была пробита осколком губа, и в тыл меня не отправили), я вновь возвращался в роту.
Полк стоял в Верхнем Токмаке.
— Господин поручик! — окликнул меня на улице Галицкий. — Возвращаетесь?
…Пустыми гильзами из-под патронов на улице играли ребятишки. Бродила одинокая свинья, тонконогая и худая.
— Да ничего, господин поручик! Перемен как будто и не было никаких. Господин капитан опять роту приняли.
— Слушай, а как подпоручик Морозов? — перебил я Галицкого.
— А господин подпоручик Морозов уже в офицерской роте. Так точно, господин поручик, господин капитан его отправили… А вот по какой причине, господин поручик. Из-за пленных все это вышло. Господин капитан всех пленных расстреливали… И коммунистов, и мобилизованных, и всех, господин поручик. Тогда господин подпоручик Морозов своих, значит, пленных, — они также в тот день четырех под оврагом подобрали, — господину ротному командиру седьмой роты передали. А потом что было, неизвестно нам, а только господин подпоручик Морозов ушли…
Мы уже подходили к халупе штабс-капитана Карнаоппулло.
«Ну, — думал я, — не веселая начнется служба!..»
На усах штабс-капитана болталась лапша. Молочный суп капал на китель.
— Идите в офицерскую роту!
Штабс-капитан поднял над тарелкой усы и деревянною ложкою подобрал с них лапшу.
— На втором взводе стоит поручик Ветошников, и я нахожу, что частая смена командного состава неблагоприятно влияет на боеспособность роты.
Я повернулся и, вскинув винтовку на ремень, быстро вышел из хаты.
— …Ну и черт с ними! — вечером, уже в офицерской роте, говорил мне подпоручик Морозов. — В конце концов не все ли равно, где подыхать придется?! — Он замолчал.
Молчал и я.
— Чего молчишь? — вдруг спросил он. — Неужели обижен? Да черт с ними!.. Поручики Басов и Ауэ были в роте последними. Остались мерзавцы, — ну и черт с ними!.. Кстати, теперь, когда убиты и Скворцов, и Науменко… Не его ль это рук дело?.. Эта четвертая пуля?.. Помнишь?.. Впрочем, и так уж уголовщины много! Новую еще раскапывать!.. Идем!
Мы встали и пошли вдоль низких заборов, над которыми мирно дремали запыленные кусты.
…А Аду Борисовну я видел еще раз. Это было в Александровске. Она промчалась на автомобиле, окруженная штабными офицерами-кубанцами.
ГЕЙДЕЛЬБЕРГ — ВАСИЛЬЕВКА
За колонией Гейдельберг шел бой. Далеко по полю ползали цепи наших солдатских рот. Бой затягивался. К полдню подошла, очевидно, и артиллерия красных, — над стрелковыми цепями поднялась черная пыль. Ветер гнал эту пыль назад на колонию, а нам казалось — пыль только отрывается от земли и неподвижно висит над нею, а сквозь нее, вперед на красных, бегут низкие кусты, тоже, как казалось нам, оторвавшиеся от сбегающих к полю садов колонии.
Офицерская рота, которую генерал Туркул берег и бросал в бой только в крайних случаях, стояла повзводно во дворах.
