— А дома ли тетка Лимпиада? — вдруг услыхал я чей-то тонкий, в гул солдатского смеха забежавший голосок.
На пороге стояла девочка. На ней было розовое — как весенняя черешня платье. Коротенькая косичка не свисала вниз, а стояла на макушке, как опрокинутый вверх точкой восклицательный знак.
— Наташка! — догадался прапорщик Морозов и ласково улыбнулся.
— К Олимпиаде Ивановне, милая?
— К тетке.
— А ее нет!
Минутку девочка молчала.
— А у нас на дворе тоже солдаты!..
— Ну и сказала! По существу! — засмеялся Филатов, взглянув на нее из-за развернутых веером карт. — Из пулемета да бомбой! — ни в село ни в город, — ни в бровь ни в глаз!
— Только наши с лошадьми. Конные наши… Ну и крику!
— Кто ж, Наташка, кричит? Солдаты?
— Соловейчик кричит, портной. Солдаты его за бороду таскают. Давай, кричат, деньги, жидовская твоя харя! Прапорщик Морозов встал.
— Я выйду!..
…Я долго глядел на грязные следы, оставленные им в комнате.
Нартов стоял под воротами, положив подбородок на ствол винтовки. Дневалил.
Я вышел на улицу. Ночь была тревожная. Сна не было.
На дворе, не раздеваясь, при патронташах и подсумках, спали солдаты. Роту каждую минуту могли поднять и бросить на позицию. Бой подкатился к самому Белополью. Было слышно, как трещат пулеметы. Отдельные ружейные выстрелы раздавались и в городе.
«И кто это стреляет?» — подумал я.
Нартов смотрел на восток. По другую сторону улицы бродил дневальный 1-го взвода. Тоже то и дело подымал голову. Всех дневальных, всех рот и эскадронов, у белых и у красных, из ночи в ночь мучат те же мысли: скоро ли утро?
Но звезды в небе еще не бледнели. Их золотые потоки скользили вдоль темного неба. Вдоль тишины над крышами скользил ветер…
Я уже входил в ворота нашего двора, когда услыхал вдруг тревожный оклик Нартова:
— Эй, Синюхаев, откуда?
Сквозь темноту улицы бежал длинный, тощий вольноопределяющийся 5-й роты.
— Красные под городом — вот что случилось!.. Да отвяжись! Связной я. Некогда.
И, вскинув под руку винтовку, Синюхаев побежал дальше.
— Синюхаев, эй, Синюхаев! — вновь закричал Нартов. — Да подожди ты! Эй! Что за пальба в городе? Винтовка Синюхаева звякнула.
— Гусары — мать их в сердце! — отходят. Часовщика изловили. Кто? Да гусары! Схватили жида за шиворот и мордой в стекло оконное. Ну, бегу. Пальба? Ах, господи! Некогда! Да первый эскадрон по второму бьет. Каждому, черт дери, часики хочется!
— Эй! Что случилось? — подбежал дневальный 3-го взвода.
Но Синюхаев уже скрылся в темноте.
* * *
Светало… Прапорщик Морозов сидел во дворе своего взвода.
— Нет, говорят, отходить не будем, — сказал он, когда я передал ему разговор Нартова с Синюхаевым. — Туркул бросит в контратаку. Только что у меня поручик Ауэ был. Из штаба… — На минуту прапорщик Морозов замолчал. Но я о другом… За Ладина побаиваюсь, — уже тише продолжал он. — В штабе кавардак, — где там теперь возиться!.. Поделом или нет — не нам судить… А жалко!
«И откуда это запоздалое толстовство!» — думал я, вспоминая, как неделю тому назад вольноопределяющийся Ладин, бросив винтовку на землю, отказался идти в разведку.
«Эх! не поздоровится!..»
По дороге, взбрасывая копытами красную пыль, летел конный ординарец.
— Строиться! — крикнул он, и красная пыль за ним понеслась дальше.
Мозоль попала под складку портянки. Хорошо бы переобуться, да где там!
— Реже!
«В бой, — говорил постоянно поручик Ауэ, — рота должна идти как на учение».
— Ре-же!.. Ать, два!..
— Мы с тобой не тужим, для веселья служим, — шутил, перегнувшись к соседу, унтер-офицер Филатов. — День в карты играем, день по врагу стреляем…
— Отставить разговоры!.. Ре-же! — И поручик Ауэ обернулся ко мне: Прапорщик, подтяните!
Под моими глазами качалась сутулая спина рядового Бляхина, несколько дней тому назад переведенного к нам из комендантской команды.
«И в ногу ходить не умеет, — думал я, — и штыком болтает…»
— Прапорщик Морозов! — вновь закричал ротный. — Научите Бляхина носить винтовку. На одиночном…
— Ре-же!
Около штаба полка мы остановились.
* * *
Прапорщик Морозов, временно оставшийся за ротного, роты распускать не хотел. Послать к колодцу по одному штыку со взвода…
— За водой! Живо!
Я также пошел к колодцу — переобуться и омыть до крови растертую ногу.
Филатов и еще два солдата, с головы до ног обвешанные флягами, возились над ведром. Наполняя фляги, они топили их под булькающей водой. Но фляги легкими поплавками вновь всплывали кверху, ударяя солдат по пальцам. Филатов смеялся.
Бляхин, посланный от 1-го взвода, бродил немного поодаль, по огороду. Набивал огурцами карманы широких штанов.
— Гляньте-ка! — вдруг крикнул он, склонившись над грядкой, — солдат тут лежит!
Подбородком в землю, под черным саваном мух, разжав брошенные в кровь ладони, у ног Бляхина лежал Ладин. Бляхин пытался заглянуть ему в лицо, гнал мух, толстой корой облепивших небритые щеки расстрелянного. Но мухи, сытые и тяжелые, не улетали. Только подымались и, вися в воздухе, лениво и сонно гудели. Филатов снял фуражку.
— Свой ведь, господи! — перекрестился…
— Свой, говоришь? — Бляхин медленно повернул к нам плоские, как медяки, глаза. — Жаль своего человека… Видно, долго человек мучился… А коль не допущать этого желательно, так не в грудь, говорю, — в ухо целить нужно… Боком и — раз! — гладко!..
Рота на дороге уже подравнивалась.
И опять:
— Ре-же!..
На окраине города стоял серый, заплеванный грязью дом, навалившись на дорогу разнесенным крылечком. В пыли под окном лежали осколки стекла. Над выломанной дверью болталась полусодранная вывеска:
«ПОЧИНКА ЧАСОВ М. Л. ЗЕЛИХМАНА»
— Прощайся с часами, Олимпиада Ивановна! Кончено! — сказал кому-то за мной вольноопределяющийся Нартов.
— Конники их по очереди носить будут. Во-и-ны!..
— Во-и-ны!..
— Отставить разговоры! — бросил из строя Свечников. Нартов посмотрел на него и улыбнулся:
— У петуха — перья, у дурака — форс… Эх, ты-и!..
* * *
За пригорком прыгала ружейная пальба… Поручик Ауэ бродил по перрону. Скучал.
