Парадоксально, но наше боевое задание проходило в условиях удивительно красивой природы. В места между Сеннозеро и Елецозеро рано пришла пора золотой осени. Из-за дождей и ночных заморозков конца августа листья берез неожиданно вспыхнули новыми яркими красками. Из зеленых они стали желтыми, розовыми и красными. Огненно-алым пылали ягоды на кустиках клюквы. При ярком солнечном свете мох на камнях и стволах поваленных деревьев отливал благородной медной патиной.
Однако в те дни мы не ценили очарования величавой северной природы. Наши мысли были заняты исключительно войной. Поскольку мы пробыли в районе Сеннозеро бессменно вот уже много недель, жизнь казалась нам ужасной и сводилась к элементарным нуждам выживания: еде, поиску тепла и надежного укрытия, отдыху, сну. Мы были вынуждены постоянно оставаться начеку, чтобы выжить в условиях «индейской войны».
Особенно мы были не готовы к тем великим событиям, которые ожидали нас в ближайшем будущем. Всего через несколько дней обстановка в Финляндии приняла совершенно непредсказуемый оборот.
В плену в Германии
Со сторожевой вышки нашего нового поста прозвучали звуки горна. Торжественная красота этого звукового сигнала приглашала к сбору всех обитателей лагеря, американских военнослужащих и немецких пленных, навевая спокойные и меланхоличные мысли. Наступил май второго года моего плена.
Два месяца назад я закончил работу над предыдущей главой, в которой рассказывал о боях в районе Сеннозеро. Госпитальную клетку в Ромильи закрыли вскоре после того, как лагерь опустел. Говорят, что большую часть пленных передали французам, других отпустили на свободу — больных и тех, кто имел какой-нибудь привилегированный статус. Например, Вальтеру каким-то удивительным образом восстановили его австрийское гражданство и быстро отпустили. Большинство из нас, тех, кто относился к больничному персоналу лагеря, отправили в училище военной полиции США, которое находилось на территории Германии.
Фактически мы были придворными королевского двора, набранными из заключенных лагеря для военнопленных в Ромильи: лакеями, официантами, санитарами, поварами и кухонными рабочими, всевозможными ремесленниками, садовниками, музыкантами (имелся настоящий оркестр), кучерами (водителями), уборщиками и так далее. Мы даже имели ливреи в виде аккуратной формы армии США, украшенные огромными буквами «PW», «военнопленный» от английских слов «prisoner of war».
Новым местом заключения должны были стать бывшие казармы ныне несуществующего люфтваффе неподалеку от Бремена. Удивительно, но бомбардировки англо-американской авиации почти не разрушили этот город в отличие от других крупных населенных пунктов к северу и югу от него. Казармы люфтваффе были построены из привычного нам красного кирпича и внешне выгодно отличались от невзрачных казарм французской армии. Здесь, как я уже говорил, размещалось училище военной полиции США. Мы, пленные, разбили палатки внутри огромной прямоугольной клетки, обтянутой колючей проволокой и охранявшейся часовыми у входа и на двух сторожевых вышках. В общем, все как обычно.
Мысль о том, что я вернулся в родную страну, но все еще не свободен, еще больше усиливала тяготы моего плена. Когда поезд, наконец, выехал из Ромильи, это показалось мне многообещающим началом. Будущее представлялось не таким уж безрадостным. Мы ехали домой, и одной мысли об этом было достаточно для того, чтобы наполнить нас радостным ожиданием. Чем глубже мы въезжали на территорию Германии, тем большее воодушевление я испытывал. Вскоре мы увидели вершины Гарца, возникавшие из легкой дымки на востоке. Затем мы повернули на север, и пейзаж изменился. Все чаще на глаза попадались ужасные раны на многострадальном теле моей родной страны, оставленные в последние годы войны. Мы ехали все дальше и дальше и видели на своем пути разрушенные вокзалы, города и промышленные зоны. А что еще мы ожидали увидеть? Какое-то чудо? Мы миновали Маннгейм, Кассель, Ганновер и Бремен. Никакого чуда не было. Нам пришлось столкнуться с суровой реальностью послевоенных дней.
Между островками разрушения возникали деревни и сельскохозяйственные угодья, которые были в полном цвету, так как уже наступил май. Это были своего рода символы надежды на возрождение. Придет время, и наша страна восстанет из руин, расцветет, как эти поля и сады, и счастье придет в каждый дом под красной черепичной крышей. Мне почему-то вспомнились довоенное детство и урок французского языка в школе. Это было в 1940 году, в те дни, когда мы одержали победу над Францией. Наш учитель предложил для анализа цитату из речи маршала Петэна. Слова французского командующего тогда произвели на меня глубокое впечатление. Я попытался представить себе чувства, которые испытывала побежденная нация. Это было обращение к народу, который призывали не терять бодрости духа. Я попытался вспомнить их, это было примерно следующее: «Французы!.. Страна не отвергнет нас. Она остается нашим пристанищем, наша страна как таковая. Невозделанное поле — это часть Франции, которая умирает. Вспаханное заново поле — это та часть Франции, которая возродится…»
Слова надежды и ободрения. Если бы только мы сейчас были свободны и могли помочь нашей стране возродиться из пепла…
Вопросы свободы мы совсем недавно обсуждали в разговоре, в котором принимали участие Петер, наш капеллан и я. Это было после церемонии освящения нашей новой часовни, располагавшейся также в палатке, куда меня затащил мой товарищ. Во время проповеди капеллан пытался успокоить прихожан рассказом о надежде и вере, убеждал верить всех — и тех, кто на свободе, и тех, кто пребывает в неволе. Он говорил о том, что надежда сродни лучу спасительного маяка.
Петер похвалил проповедь и признался, что она воодушевила его. Я решил, что тоже должен выразить свои чувства.
— Извините, святой отец, — сказал я, — но дома я редко посещал храм. Но я могу понять, какое значение для верующих имеет утешение. Надежда окрыляет людей, придает им силы.
— А как же вы сами? — с улыбкой поинтересовался священник.
— Боюсь, что я не питаю радостных надежд. Должно быть, тому виной моя некрепкая вера. Мне почему-то кажется, что я попал в ловушку.
— Мне жаль вас, сын мой, — сказал он. — Но вы хотя бы согласны с моими рассуждениями о свободе?
— Я понимаю, что вы имели в виду свободу воли и свободу почитания Бога как последнее утешение нам, страждущим. Это верно. Прошу простить меня, святой отец, но мне кажется, что наша главная проблема здесь — желание поскорее выбраться отсюда. В этом, по-моему, и заключается свобода — возможность распоряжаться собственной судьбой.
— Все правильно, и все же я настаиваю на своей точке зрения. Даже за стенами лагеря вы не будете таким свободным, как думаете. Всегда существуют моральные обязательства, или требования закона, или простое «хочу», которое ограничивает вашу свободу. Осмелюсь заметить, что в этой клетке свободы больше, чем вы имели в последние годы, когда были солдатом. Разве не так? Я без колебаний пойду в рассуждениях даже дальше: вы даже можете сказать в свою защиту, что были освобождены.
Хотя подобные утверждения я слышал и раньше, меня все-таки потрясло услышанное.
