— Ничего особенного. Ольга испугалась Гараса, — сказал Дубровский, передавая девочку матери.
Рунцхаймер уже вышел наружу и наблюдал, как мечется по двору его любимый Гарас. Дубровский подошел к Рунцхаймеру. Тот, не поворачивая головы, все так же пристально наблюдая за собакой, проговорил:
— Надо подыскать для этой женщины другую комнату. Нечего ей вертеться у нас под ногами. Напомните мне об этом.
— Хорошо, господин фельдполицайсекретарь, — покорно ответил Дубровский.
Со скрипом отворилась калитка, и часовой, отдав честь, пропустил во двор ГФП сначала солдата-конвоира, потом невысокую худенькую девушку в разодранной кофточке, за которой следовал фельдфебель Вальтер Митке. С громким лаем Гарас кинулся им навстречу, но Рунцхаймер остановил его. Покорно усевшись у ног хозяина, пес не спускал взгляда с Вальтера Митке, который, оставив арестованную с конвоиром посреди двора, подошел к Рунцхаймеру.
— Господин фельдполицайсекретарь, ваше распоряжение выполнено. Арестованная парашютистка доставлена в ГФП.
— Хорошо! Вы будете вести протокол. В моем кабинете для вас приготовлена пишущая машинка.
— Будет исполнено!
— Гарас, за мной! — скомандовал Рунцхаймер, направляясь в дом.
Вслед за ними последовал и Дубровский.
Русская парашютистка вошла в кабинет и остановилась у самой двери, испуганно поглядывая то на собаку, то на Рунцхаймера. И трудно было понять, кого она больше боится — этого долговязого немца с плеткой в руке или огромного пса, до поры до времени притихшего на своей подстилке.
Некоторое время Рунцхаймер молча разглядывал хрупкую, совсем еще юную девушку с завитками всклокоченных каштановых волос. На первый взгляд ей было не более двадцати. Но если присмотреться к маленьким ямочкам на щеках и подбородке, к алым губам, уловить недоуменный вопрос, застывший в совсем еще детских глазах, то можно было подумать, что перед вами стоит набедокурившая школьница из девятого или десятого класса. И Рунцхаймеру показалось, что с этой девушкой не будет много хлопот. Надо только подобрать к ней ключи.
За время своей службы следователем криминальной полиции Рунцхаймер сделал для себя кое-какие выводы. Он считал, что любого человека можно вызвать на откровенный разговор, нужно только нащупать слабые или, наоборот, сильные стороны характера. Существует целая гамма человеческих добродетелей и пороков: нежность и жестокость, любовь и ненависть, простота и коварство, чуткость и черствость, трусость и мужество, гордость и самоунижение и многое другое, — и все они годятся, если ими умело пользоваться. Правда, с началом войны с Россией, с тех пор как у него на допросах стали появляться русские, Рунцхаймер начал сомневаться в правильности своих аксиом. Но сейчас, глядя на эту перепуганную, еще не познавшую жизнь девчонку, он решил, что без особого труда заставит ее разговориться, а быть может, и завербует для радиоигры с противником.
— Предложите ей сесть! — приказал он Дубровскому.
Выслушав переводчика, девушка робко подошла к указанному стулу и медленно опустилась на него. В руках она мяла белый, уже несвежий носовой платок.
— Ваши имя и фамилия? — перевел Дубровский вопрос Рунцхаймера.
— Татьяна Михайлова, — робко проговорила она глухим надтреснутым голосом.
— Откуда родом?
— Я родилась и жила в Сталинграде.
— Год рождения?
— Родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в феврале месяце.
— Национальность?
— Русская.
— Вероисповедание?
— Чего, чего?
— Какой вы веры? — пояснил Дубровский.
— А я неверующая. У нас никто в бога не верит, — в свою очередь пояснила она.
Фельдфебель Вальтер Митке неторопливо стучал на машинке.
— Это нехорошо. Человек должен во что-нибудь верить, — сказал Рунцхаймер.
Дубровский перевел.
— А я верю. Верю в людей. В их доброту и порядочность.
— И бог призывает людей к доброте и порядочности.
— Я не знаю, к чему призывает бог. Я никогда не бывала в церкви.
— Не будем сейчас дискутировать на эту тему. Скажите, от какого штаба и с каким заданием вас забросили в расположение германских войск?
Выслушав перевод до конца, Татьяна опустила глаза и, подняв руку ко рту, прикусила кончик носового платка.
Некоторое время и Рунцхаймер, и фельдфебель Митке, и Дубровский молча наблюдали за девушкой. Потом Рунцхаймер попросил Дубровского повторить вопрос.
Татьяна по-прежнему продолжала молчать.
— Господин Дубровский, — повышая голос, проговорил Рунцхаймер, — объясните ей, что великая Германия не хочет, чтобы такая молодая девушка погибла! Мы не звери. Наш долг предостеречь. Своим чистосердечным признанием она может искупить вину перед германской армией. Мы предоставляем ей такую возможность. Я с содроганием вспоминаю, сколько таких вот молодых людей пришлось расстрелять и даже повесить. И когда им надевают на шею петлю или приставляют пистолет к затылку, они все еще надеются, что это неправда, что их просто запугивают. Но когда начинают понимать, что с ними не шутят, когда до конца жизни остаются считанные секунды, они готовы рассказать все, готовы начать жизнь сначала, но уже поздно. Приговор подписан и должен быть приведен в исполнение… — Дубровский еле поспевал переводить, а Рунцхаймер все продолжал: — А у тебя есть еще возможность спасти свою молодую жизнь. Война скоро закончится победой германского оружия. Сталинград — это маленькое недоразумение. А впереди лето. Летом войска великой Германии никогда не имели поражений. Скоро начнется наше генеральное наступление, и русские армии будут окончательно разбиты. В России восторжествует новый порядок. Люди будут жить, улыбаться цветам и солнцу. Но, если ты станешь упрямиться, тебя расстреляют. Ты будешь гнить в земле. А могла бы жить, такая молодая, такая красивая…
Дубровский переводил, а у самого комок подкатывал к горлу. Было мучительно жаль эту девятнадцатилетнюю девчонку, которая прекрасно понимала, что немецкий офицер не шутит, что в его власти отправить ее на тот свет или оставить жить, радоваться цветам и солнцу.
Татьяна пристально посмотрела на Рунцхаймера. В ее взгляде не было ни испуга, ни ненависти. Она с любопытством разглядывала холеное лицо гитлеровца, малиновый рубец, перечеркнувший лоб, и, казалось, прикидывала, можно ли ему верить.
Дубровскому хотелось крикнуть: «Не верь ему, девочка! Не верь ни единому слову!» Но вместо этого он спросил:
— А где вы жили, когда в Сталинграде были бои?
— Я жила на другом берегу Волги, — четко, не торопясь, проговорила Татьяна. В глазах ее появилась решимость.
— Что она говорит? — переспросил Рунцхаймер.
— Она сказала, что во время боев жила в Сталинграде, — пояснил Дубровсний.
