— Неправда, — он поднял ее лицо и, глядя в ее усталые, покрасневшие от бессонных ночей у операционного стола глаза, произнес: — Ты заставила меня понять, что значит по-настоящему любить женщину, — и крепко поцеловал ее в губы.
Она перекрестила его, как сына когда-то, католическим крестом слева направо и прошептала: — Храни тебя Бог…
* * *
Одер у города Шведта полноводен и напорист, словно торопится донести себя к Балтике. Когда Скорцени прибыл в Шведт, положение города было критическим. Обескровленный гарнизон держался из последних сил.
Чтобы сохранить немногочисленных оставшихся в живых защитников крепости, а также мирных жителей, ринувшихся вон из города в предчувствии его сдачи, Скорцени вынужден был пойти на жестокий, но необходимый шаг.
Приказав организовать немедленную эвакуацию гарнизона и населения города, он затем хладнокровно распорядился открыть шлюзы приодерских каналов и затопить все пространство перед наступавшими советскими войсками. Холодные потоки одерского шквала обрушились на город. Конечно, спасти всех не удалось. Но это была единственная возможность на некоторое время задержать наступление Жукова и дать возможность основным войскам закрепиться на новых позициях.
Почти последними из затопленного города выбрались сам оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени и его адъютант штурмбаннфюрер СС Фридрих Раух. Вернувшись в Берлин, Отто Скорцени узнал, что ему присвоено звание штандартенфюрера СС.
Русские танки форсировали Одер — но только в последний день января, не раньше. А через три дня Берлин подвергся самому сильному налету за всю войну. Почти тысяча американских бомбардировщиков сравняла с землей центральную часть города.
Алику совсем не хотелось уезжать из Берлина. Он беспокоился об Ирме, боялся оставлять ее одну. Она плохо ориентировалась в создавшейся обстановке, пугалась, никогда не успевала вовремя спуститься в бомбоубежище. Несколько раз он предлагал ей вывезти ее из города. Но перспектива оказаться где-то в другой местности, тем более в другой стране, одной, пугала Ирму еще больше, чем возможная осада Берлина советскими войсками. Здесь она по крайней мере хоть кого-то знала. А там? А если Алику не удастся выбраться к ней?
Если он погибнет здесь, а она будет далеко?… Нет, только не это. Она была согласна выезжать куда угодно, но только вместе с ним.
А такого Науйокс, конечно, не мог себе позволить. Его долг — сражаться до последнего на улицах города, если придется. Но что делать с женой? Конечно, прежде она никуда без него не выезжала и вообще, можно сказать, не была приспособлена к жизни без него, тем более с ее слабым здоровьем. Его скудного пайка едва хватало на двоих, большая часть его доставалась Ирме — население Берлина голодало. Не хватало питьевой воды, не было электричества.
Подумав, Алик предложил Ирме переехать в офицерский бункер, где находились жены других сотрудников их Управления, которым не удалось еще выехать из Берлина. Но и на это предложение Ирма ответила решительным отказом — ее самолюбие не позволяло ей даже допустить мысль, что они увидят ее больной, а чувствовала она себя в последнее время неважно.
Единственное облегчение состояло в том, что в Берлине теперь почти постоянно находилась Маренн. Она горько шутила по этому поводу, что благодаря успехам союзников ее работа значительно упростилась, сократились концы: теперь от Западного фронта до Восточного можно доехать на берлинском метро. Ее спокойствие и невозмутимость вселяли мужество в павшую духом Ирму. Она даже высказала желание помочь Маренн в госпитале. Алик сперва посмеялся над женой.
— А что ты умеешь делать?
— Я научусь, — ответила Ирма вполне серьезно, — я буду ухаживать за ранеными. Теперь долг каждого помочь армии, ведь мы сражаемся за свою страну, — сказала и сама испугалась высокого патриотизма своих слов. На самом деле она просто боялась оставаться одна.
Маренн понимала это и брала теперь Ирму с собой в госпиталь. Что ж, в Шарите по крайней мере есть бомбоубежище, охрана, даже ПВО. Да и Маренн не растеряется, если что. Алику стало немного спокойнее. Во всяком случае, во время налетов Ирма будет в безопасности. Маренн знает, какие лекарства ей давать, поддержит ее морально — она умеет. Не вздумала бы только Ирма в порыве патриотизма отправиться с Маренн на передовую — с нее станет…
Всю ночь они работали в Дрезденской галерее, упаковывая картины. В первую очередь, конечно, — самые ценные. Алик долго стоял перед «Мадонной» Рафаэля. Сикстинская дева казалась ему чем-то похожей на Ирму. Чиста, возвышенна, невинна. «Знаешь ли ты, божественная, — с улыбкой подумал он, прикоснувшись к полотну рукой, — что в мире-то творится, который твой сынок, агнец божий, хотел спасти от бед? Что ж нам с тобой делать? Как бы не повредить… Ладно. Надо подумать, как лучше», — и решил оставить до утра.
А на рассвете на старый город обрушился с небес ужасный огненный шторм. Союзники ожесточенно и методично крупными силами уничтожали древний центр европейской культуры, в котором не было ни одного военного объекта и ни одного регулярного полка.
Город горел, гибли люди — американским бомбардировщикам казалось тесно в небе над Дрезденом. Мирные жители, ополоумевшие от ужаса и горя женщины и дети, метались под шквалом свинца, сыпавшегося с небес. Несколько бомб угодило и в галерею: она загорелась. В огне солдаты спешно пытались спасти то, что еще можно было спасти.
Вспомнив о «Мадонне», Алик Науйокс бросился в зал, где висело бессмертное полотно Рафаэля. В море огня Сикстинская дева, вечный символ любви и доброты, улыбалась своей небесной улыбкой. Задыхаясь от дыма и гари, Алик подбежал к стене, осторожно снял картину и ножом вырезал полотно из рамы.
Затем, свернув его, побежал к окну: вернуться через дверь уже было невозможно — все горело. Оказавшись на улице, штандартенфюрер собрал оставшихся в живых солдат. Он приказал части из них немедленно эвакуировать спасенные произведения искусства из города и любой ценой доставить к условленному месту — там их должны были поместить в контейнер и спрятать в шахту. Остальных же он повел за собой в город, чтобы как-то помочь людям, искавшим зашиты от казалось бы неминуемой смерти.
* * *
Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза — раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали — вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день — по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.
Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.
— Вы бы отдохнули, фрау Ким, — подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.
