Поблагодарив их за преданность, Гитлер прошел в кабинет, где его ждали генералы. Присутствовавший в приемной генерал Фегеляйн схватил телефон и, набрав номер Гиммлера, уведомил рейхсфюрера о происходящем. Вскоре Гиммлер перезвонил фюреру и умолял его не терять надежды. «Каждый из Вас, господа, — обратился Гитлер к присутствующим, — должен принять собственное решение о том, как быть дальше».
Геббельс находился дома, когда узнал, что его срочно вызывают к Гитлеру. Пока он собирался, ему передали, что Гитлер хочет видеть также Магду и детей. Фрау Геббельс спокойным тоном приказала няньке собрать детей к фюреру. Дети обрадовались: у фюрера их часто угощали шоколадом и печеньем, но мать догадывалась, что всех ждет роковая развязка. Однако она сумела изобразить улыбку и сказала: «Каждый из вас может взять по одной игрушке, но ничего больше». Фюрер предложил Геббельсу переселиться со всей семьей в фюрер-бункер.
К рассвету 27 апреля Берлин был полностью окружен. Два последних аэродрома захвачены Красной армией. В ту же ночь первые советские снаряды стали рваться на территории рейхсканцелярии, и бункер вздрагивал, когда наверху рушились стены. В некоторых местах наступавшие были уже на расстоянии примерно одного километра.
* * *
Накануне с последнего аэродрома, отчаянно обороняемого немецкими частями от наступавших крупными силами в этом направлении советских войск, Маренн отправляла на юг транспортные самолеты с ранеными, эвакуируемыми из Шарите.
В госпитале под охраной нескольких солдат во главе с Фрицем Раухом оставались только постоянные «жители» клиники — тяжелобольные психически пациенты, не подлежавшие транспортировке. Их Маренн предполагала передать заботам швейцарского Красного Креста.
Эти люди, для которых не существовало ни войны, ни политики, требовали особого отношения и обращения. По приказу Маренн их всех перенесли из подземелья в чисто убранные палаты во флигеле клиники, который менее всего подвергался обстрелу. Там же находилась и Джилл.
Советская артиллерия вела постоянный огонь по аэродрому. Самолеты взлетали под градом снарядов. Вместе с ранеными улетали также медсестры, нянечки, врачи. Тепло прощалась Маренн с людьми, со многими из которых проработала восемь лет, разделила трагические дни войны и осады Берлина. Они сопровождали ее на фронт, оперировали в прифронтовых госпиталях. Теперь фронт пришел сюда. Маренн отпустила весь персонал клиники. Напрасно настаивал де Кринис, хоть и считался старшим по званию и должности, чтобы остаться. Он тоже улетал на юг.
— Благодарю Вас за все, Макс, — ласково говорила ему на прощание Маренн, сжимая его руку. — Вы были мне не строгим начальником и добрым другом эти Годы.
— Я никогда не прощу себе, если Вы погибнете, — на глаза де Криниса навернулись слезы. — Никогда! Дорогая моя, поедемте!
— Я не могу, — мягко ответила она, — Вы же знаете, из-за дочери я должна остаться. А у Вас семья, интересная работа, не думайте… Не волнуйтесь за меня, — комок подкатывался к ее горлу. Не говоря больше ни слова, профессор сжал Маренн в объятиях, — я преклоняюсь перед Вашим мужеством, — прошептал он, — перед Вашей стойкостью. Храни Вас Господь…
Кто-то крикнул:
— Танки!
Маренн обернулась: на кромке летного поля показалась отступавшая немецкая пехота, а за ней шли русские танки.
— Скорее, Макс, скорее, — Маренн почти втолкнула де Криниса в самолет. — Прощайте! Свидимся ли еще когда! Спасибо Вам за всё!
Летчики подняли трап. Когда самолет, на борту которого находился профессор, оторвался от земли, танки уже выехали на аэродром и вели прямой огонь по уносящемуся на низкой из-за перегрузки высоте самолету. «Господи, хоть бы не задели!» — молила про себя Маренн, с тревогой наблюдая за машиной.
— Фрау, Вы что, в плен захотели, или жить надоело?! — какой-то офицер, почерневший от пороховой гари в обожженном пехотном мундире, грубо схватил ее за руку и потащил за собой. «Кажется, самолету удалось выйти из зоны обстрела. Слава Богу», — мелькнуло в голове у Маренн. Но как теперь вернуться в Шарите? Опрокинутый танком, ее «мерседес» горел в кювете. По всему Берлину кипели ожесточенные бои.
С наступлением темноты перестрелка стала заметно ослабевать. И русские и немцы устали от непрерывного боя. Но то и дело сполохи разрывов освещали руины города. Они возникали в пустых глазницах окон, среди развалин зданий и где-то у берегов Шпрее, где высился Рейхстаг…
Сжимая в руках автомат, Маренн осторожно пробиралась среди обуглившихся останков домов, с трудом узнавая знакомые улицы. Над городом взлетали ракеты. От полыхающих пожаров ночное небо, казалось, подсвечивается красным изнутри. «Словно и на небе тоже… Сатана правит бал, — подумалось Маренн. — Что ж, у него есть повод: земля и небо — все в его руках и в его власти».
Трассирующие пулеметные очереди проносятся в темноте. Правильно ли она идет? Надо быть очень осмотрительной и осторожной. Ведь в самом деле, не приведи господи, попасть к русским — в мундире СС, с погоном оберштурмбаннфюрера…
Кто поверит, что она только врач?! Плен сорок четвертого года хорошо помнился Маренн. Теперь не удастся так ловко выбраться, как тогда, — теперь все изменилось. А что будет с Джилл?
Ноют, едва слушаются усталые ноги, болит натруженный позвоночник, слезятся воспаленные от бессонных ночей глаза. Вдруг рядом осыпалась щебенка. Кто это? Русские? Маренн прижалась к земле, спрятавшись за еще горячим от дневных боев камнем. Напряженно всматривалась в темноту, потом… тихо рассмеялась: Айстофель! Как же ты нашел меня?
Пес, радостно махая хвостом, ткнулся влажным носом ей в руку. Все чувствуешь, все понимаешь… Ну, пошли дальше. По рассверленным вдоль и поперек железом улицам, вдыхая прогорклый от чада воздух…
Внезапно Маренн остановил резкий оклик: гак и есть — русские!
Сидевший у костра сержант обернулся на окрик часового и подошел.
— Что случилось?
— Да вот, товарищ сержант, показалось, вроде есть тут кто-то.
— Ну и?
— Все стихло.
Вспыхнувшая ракета осветила окрестности блеклым белым светом, выделив стройный силуэт женщины в немецкой форме, мелькнувший среди развалин. За ней пронеслась еще какая-то тень.
— Я же говорил, товарищ сержант! — обрадовался часовой. — Немцы!
Погоня все ближе. Они бегут за ней, строчат из автоматов — очереди проносятся над ее головой, свистят и разбиваются о камни… Слышны эти непроизносимые для европейца команды… Совсем уже рядом… Больное сердце вот-вот остановится — уже помутилось в глазах. Куда подевался Айстофель? Неужели убили? Нет, не могли убить, она бы слышала хотя бы стон, хотя бы вздох его…
Ноги уже не несут — слабеют, подкашиваются… Хватая ртом воздух, Маренн падает. Шум перестрелки доносится до нее, странно удаляясь. Ну, где же они, почему не подходят? Скорей бы! Что за отвратительное ожидание конца? Как год назад в Белоруссии: все повторяется, только кто мог подумать — у себя дома.
