Скорцени сперва не обратил внимания на слова Фегеляйна. Он знал, что тому прекрасно известно о симпатиях его супруги Греты к самому Скорцени — обе сестры Браун боготворили главного диверсанта рейха, — и списал коварный ход генерала на ревность и желание позлить соперника.
Хотя сам Фегеляйн без стеснения открыто состоял в любовной связи с женой венгерского дипломата и не раз получал от фюрера взбучку по просьбам Евы Браун, похождения жены не оставляли его равнодушным.
Поехав в тот вечер в Грюневальд к Маренн, Скорцени не представлял, что их встреча на этот раз закончится разрывом.
А началось все с того, что далеко за полночь Маренн на вилле не оказалось, и Джилл сказала ему, что мать уехала в Гедесберг, к Шелленбергу…
— Когда вернется? — спросил он, чувствуя, как дремавшая ревность вспыхивает с новой силой.
— Ничего не говорила… — пожала плечами Джилл.
Она поднялась в свою спальню. Оставшись в гостиной, Скорцени снова вспомнил о неприятной встрече с шурином фюрера — наглое лицо Фегеляйна всплыло в его памяти.
Стараясь подавить нарастающий гнев, оберштурмбаннфюрер налил себе виски и подошел к окну, отдернув светомаскировку. Он гнал от себя мысль, которая, пришла ему в голову. Но становилось очевидно Маренн…
Тонкое стекло фужера треснуло в его руке мешаясь с каплями крови, виски закапало на ковер. Здоровой рукой Скорцени распахнул окно и выбросил осколки в сад. Затем сорвал галстук и расстегнув ворот рубашки, бросился в кресло у камина, сжимая в кулак окровавленные пальцы.
Когда Маренн приехала, Джилл сразу поспешила к ней — предупредить о визите оберштурмбаннфюрера…
— Мама! Мы ждем тебя! — проговорила она, а сама красноречиво указывала глазами в сторону гостиной. — Мы так беспокоились…
Задержавшись в прихожей, Маренн ничего не ответила ей. Она уже видела во дворе машину Скорцени, уже слышала его шаги по комнате… Предчувствуя непоправимое, быстро спросила у Джилл:
— Кто здесь? — наверное, чтобы удостовериться.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — ответила ей дочь, недоумевая, и повторила: — Мы ждем тебя…
— Давно?
— Давно…
— Иди к себе, — приказала ей мать.
— Но… — Джилл попыталась возразить, но быстро поняла, что лучше ей послушаться и уйти.
Как только дочь поднялась по лестнице на второй этаж, Маренн вошла в гостиную.Оберштурмбаннфюрер стоял, облокотившись на мраморную полку камина. Он был бледен, затянут ремнями по полной форме. Перчатки и черная фуражка против обыкновения лежали прямо на столе — рядом с пустой бутылкой из-под виски и полной пепельницей окурков.
Маренн остановилась и хотела поздороваться с ним, но слова застряли у нее в горле под его чужим, колючим взглядом, устремленным на нее. Молча он приблизился и, крепко взяв за подбородок, поднял ее голову вверх.
Какое-то время он смотрел ей в лицо, а потом отпустил и пренебрежительно оттолкнул от себя. Холодная маска презрения сковала его черты — светло-синие зрачки сузились.
Инстинктивно желая спасти разрушающиеся мосты доверия, все еще соединявшие их, Маренн снова попыталась объясниться, но внезапно обрушившаяся чудовищная боль оборвала ее едва начавшуюся речь.
Комната перевернулась перед глазами, свет померк. От сильнейшего удара в голову Маренн, не вскрикнув, упала на ковер, покрывавший пол в гостиной, и потеряла сознание.
Скорцени толкнул ее носком сапога в бок и повернул спиной вверх — потом резко вынул из кобуры пистолет и взвел курок, направляя его в затылок.
Наверное, он сам не отдавал себе отчет, что вознамерился сделать. Белый от напряжения палец его лег на спусковой крючок. Еще мгновение…
— Мама! Мамочка! — вбежав в комнату, Джилл с криком бросилась на него, повиснув на руке, держащей пистолет. Одинокий выстрел разорвал предутреннюю тишину. Выпущенная пуля разбила фарфоровую вазу и врезалась в угол комода. Встрепенувшиеся собаки с глухим рычанием заметались по саду.
— Не надо, не надо, — умоляла Джилл, упав на колени; глаза девушки широко раскрылись от страха, она дрожала. Пистолет еще дымился в руке оберштурмбаннфюрера. Рванувшись к матери, все еще лежащей неподвижно, Джилл закрыла ее собой.
Словно очнувшись от страшного наваждения, Отто Скорцени опустил пистолет, скулы на его лице дрогнули. Он спрятал оружие в кобуру и, взяв лежащие на столе перчатки и фуражку, вышел из комнаты, не проронив ни слова. Собаки снова разразились заливистым лаем.
Остыв, он, конечно, вспомнил, что сделал, и понимал, что исправить случившееся невозможно — теперь Маренн не простит его. Она слишком часто прощала прежде. В первые дни он даже не сожалел — сжимал раненое сердце в кулак и кровь останавливалась.
Он убеждал себя, что вовсе не хотел любить ее, временами он ненавидел ее прекрасное тело, которое так волновало его. Он ненавидел те чувства, которые эта женщина в нем пробуждала. Незатихающая страсть, как ахилессова пята, становилась источником постоянной опасности для ледяного покоя, который он выбрал для себя, — она расслабляла. Она рождала мечты и надежды.
Злодейка-юность догоняла его через десятилетие и вносила смятение, переворачивая вверх дном все его существо. Нельзя позволять женщине иметь такую власть над сердцем мужчины. Он так решил однажды — и так будет.
Но что она делает сейчас там, в Берлине? Ужинает с Шелленбергом? Или… Нет, это уж слишком. Оберштурмбаннфюрер раздраженно затушил сигарету в пепельнице и снова придвинул к себе карту…
* * *
На следующий день, 12 сентября, в 13.00 диверсионный отряд в составе ста семи человек под командованием оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени погрузился в планеры, и самолеты подняли их в воздух. Приземлившись на ровном, покрытом травой лугу в сотне метров от отеля, где содержался дуче, диверсанты буквально опрокинули отряд солдат, пытавшихся их остановить. Скорцени взбежал вверх по лестнице и распахнул дверь комнаты, в которой находился Муссолини.
— Дуче, — объявил он. — Вы свободны. Фюрер прислал меня.
Муссолини, небритый, растрепанный, в мешковатой гражданской одежде, обнял его и благодарил дрожащим от волнения голосом.
К 15.00 они уже сидели в маленьком самолете «Физелер-Шторх», пилоту которого чудом удалось посадить машину на крошечном пятачке среди гор. Взлет с такой маленькой площадки казался очень опасным.
Подскакивая на камнях, самолет начал разбег, приближаясь к обрыву. Наконец он оторвался от земли, но тут же ударился колесом о камень, снова взмыл и завис над пропастью. Отто Скорцени зажмурил глаза и затаил дыхание, ожидая неминуемой катастрофы. Муссолини, догадавшись, в чем дело, побелел. Однако пилот сумел удержать машину. Переведя дыхание, Скорцени по-дружески похлопал дуче по плечу.
Под ликующие крики немцев на лугу самолет направился в долину. Через час они благополучно приземлились в Риме, пересели в трехмоторный «хейнкель» и взяли курс на Вену.
