— Он погиб, фрау. Он спас мне жизнь, но я не смог его спасти.
Женщина присела на край его постели, заботливо поправила одеяло.
— Я рада, что могу Вам помочь, — сказала она, — я все поняла еще там, под Белгородом, когда Вас доставили ко мне в госпиталь. У Вас нашли тогда его медальон и обрывок фотографии с указанием места захоронения. Вам удалось похоронить его?
— Нет, — в глазах Зеллера мелькнуло недоумение, — я думаю, он сгорел в танке. Водитель погиб первым, когда нас подбили и начался пожар, — он выпрыгнул из машины и попал под пулеметный огонь. Мы со Штефаном попытались открыть нижний люк, но его заклинило. Пулемет не давал нам высунуть головы. Его надо было подавить, — лейтенант облизнул пересохшие губы. Маренн протянула ему стакан с водой и, приподняв голову, помогла выпить. — Спасибо, фрау. Тогда Штефан сказал: «Я Вас прикрою, идите». Я понимал, что оставаться в машине для него — верная смерть, и не соглашался. Тогда он сказал мне: «Я ранен, я не могу идти». Действительно, снаряд пробил боковую броню и осколок серьезно ранил его в живот. Я должен был настоять, фрау. Я знаю, что я виноват, — лейтенант горестно замотал головой, — я должен был тащить его на себе… Я должен был. Но он был непреклонен. Он сказал: «Я тебя прикрою. Иди…» И, вставив в щель автомат, начал очередями стрелять по русским позициям. Мы ушли, а должны были умереть вместе с ним, фрау. Я никогда не прощу себе, что мы ушли…
Форма на нас уже загоралась. Надо было решать. Заряжающий вылез первым и тут же упал мертвым. Я еще не знал, что его убили, но как только я появился на броне… Я не слышал очереди, не видел пуль, только земля перевернулась, и все. Я дополз до воронки и, уже теряя сознание, слышал, как выстрелила пушка, наша танковая пушка, ее выстрел я бы различил из сотни. Пулемет замолчал. А потом грохнул взрыв. Взорвался бензобак, все превратилось в море огня… Больше я ничего не помню, фрау. Я не знаю, как попали к Вам эти вещи и кто положил их мне. Не знаю, как оказался в госпитале.
Помню только, ночью я на какое-то мгновение пришел в себя. Меня теребила девчушка в русском обмундировании, от неожиданности я едва не застрелил ее. Но она говорила что-то по-немецки, вроде того, что мы были с ней знакомы, я не помню, и пыталась вытащить меня из воронки… Вполне возможно, что все это был бред. Признаться, я ожидал оказаться в плену. И был удивлен, когда, очнувшись, увидел вокруг своих. Я никогда не прощу себе, фрау, — забинтованной рукой он, как мог, сжал пальцы доктора. — Простите меня. Простите, что я остался жив, а он…
— Что Вы, Фриц, — стараясь сдержать слезы, Маренн с улыбкой погладила его по руке. Но слезы не слушались. Она улыбалась. А слезы катились по щекам на улыбку, на белоснежный халат…
— Папа! — дверь приоткрылась. В палату вошла Джилл. За руку она держала маленькую светловолосую девчушку в розовом платье с оборками. — Папа! Папочка!
— Подойди к папе, Криста, — позвала ее Маренн. Джилл отпустила руку девочки, и та бегом бросилась к кровати отца, забралась на постель, приникнув кудрявой головкой к его забинтованной груди. Теперь уже лейтенант не мог сдержать слез. Скупые мужские слезинки растаяли в шрамах, покрывших его лицо.
— Доченька, родная моя… — он с признательностью взглянул на Маренн. — Я не знаю, чем мне благодарить Вас, фрау.
— Это я благодарю Вас, — ответила она, — за то, что Вы заботились о Штефане, были к нему терпеливы. За то, что Вы были хорошим командиром. Он всегда с большим уважением говорил о Вас, Фриц. За то, что Вы помните его.
— Я отомщу за него, фрау.
— Не надо так думать, Фриц. Несколько жизней русских парней не облегчат мое горе и не вернут мне сына. А их и так убьют, без всякой мести, и без Вас. Так же, как многих и многих наших. Таких, как мой Штефан, — она глубоко вздохнула. — Их убьют в боях. Война — это сущий ад, Фриц. Ад, который следует за нами по пятам. Вам повезло, Вы выбрались из ада, у Вас маленькая дочь…
— Я все равно вернусь, — упрямо заявил Зеллер, — если я смогу видеть, вести танк, стрелять, я отомщу за них…
— Только выздоравливайте, — Маренн ласково пожала его руку. — А если вернетесь, оставайтесь живым. Вам есть ради чего жить, — она погладила девчушку по голове, — когда-нибудь, Вы даже не заметите как скоро, она станет такой же большой, как моя. — Маренн обернулась к Джилл. Дочь подошла и обняла мать за плечи. Маренн прижалась щекой к ее руке. Посидев секунду, встала.
— А теперь — всё. Давайте лечиться. Джилл, отправляйтесь с Кристой домой. Покорми ее обедом.
— Хорошо, мама.
Приехав вечером к Маренн и войдя в гостиную, Скорцени с удивлением увидел маленькую белокурую девочку, возившуюся с игрушками на ковре. Он вопросительно взглянул на Маренн. Та напряглась, как сжатая пружина, глаза ее холодно блеснули, она ответила тоном, не терпящим возражений:
— Это дочь Фрица Зеллера, командира экипажа, в котором воевал Штефан. Он сейчас в госпитале, и девочка будет пока жить со мной.
— Ты хочешь сказать, она будет жить с нами, — миролюбиво поинтересовался Скорцени. Я не возражаю, — и, подойдя, обнял Маренн за плечи. Она будто обмякла. Напряжение спало. Он почувствовал легкую дрожь в ее тонких пальцах. Тогда он поднял ее лицо, убрал волосы со лба и, глядя ей в глаза, укоризненно покачал головой.
Благодаря неустанным заботам Маренн лейтенант Фриц Зеллер уже через полгода вернулся в строй. В начале сорок-четвертого года он снова предстал перед своим командиром, обергруппенфюрером СС Генрихом фон Айнзибелем, и принял под команду танковый дивизион дивизии СС «Мертвая голова», которая вела кровопролитные оборонительные бои на территории Украины и Белоруссии.
Покушение на Бога
Ночь на 20 июля 1944 года выдалась жаркой и душной. Было безветренно. И несмотря на то, что все окна на вилле Маренн в Грюнвальде были распахнуты, в комнатах дышалось трудно. Маренн, у которой от духоты разболелось сердце, не могла сомкнуть глаз.
Она завидовала Скорцени: утомленный любовью, он безмятежно спал рядом, во сне прижимая ее к себе. Стараясь не разбудить его, Маренн осторожно высвободилась из его объятий и, накинув на плечи легкий атласный халат, вышла в сад.
Здесь ей показалось прохладнее. Маренн села на ступени крыльца и закурила сигарету, наблюдая, как, заливая розовым светом чистый, безоблачный горизонт, на востоке поднимается солнце.
Вокруг царила тишина, только в лесу птицы трелями приветствовали рассвет. Маренн вспомнилось, как когда-то, когда дети ее еще были маленькими, она каждый день поднималась рано, чтобы приготовить им завтрак и собрать в школу. Потом провожала их на занятия и спешила на работу. На работу и на учебу, и снова — на работу… И так много лет подряд. А по воскресеньям она посылала Штефана в соседнюю лавку за продуктами.
Теперь, когда Штефана уже не было с ней, Маренн с особой грустью думала о тех годах. Дни, проведенные с сыном, незаметные прежде, приобретали в ее памяти особое значение. Чем дальше отдалялось эхо страшного сражения, унесшего его жизнь, тем отчетливее всплывали бессонными ночами далекие мгновения тех лет, когда он находился рядом. Она неожиданно вспоминала уже безнадежно забытые слова и лица, ничего не значащие в прошлом события… Из юности, из прошлых лет и зим ее мальчик беседовал с ней, на какое-то время снова приближаясь…
