Разрушение и смерть. Немецкий танкист со смешанным чувством осматривает оторванную башню подбитого Т-34. На плече у танкиста белый пистолетный шнур.
Кроме того, на ночь мы всегда уезжали в тыл, в более или менее спокойную зону, и зимой могли спать в русском доме с теплой печкой, пусть даже и просто на расстеленном на полу одеяле. Постоянное давящее чувство не означало, что ты сидишь в «бронированной мишени», просто это было чувство, имевшееся на войне у каждого солдата, что в любой момент может ударить смертельный выстрел, а с ним придет и последний час.
В гуще боя мы теперь видели войну со всеми ее ужасами, кошмарными происшествиями, которые глубоко запали в память. У меня и сегодня перед глазами русский солдат, погибший перед нашим танком.
Это произошло утром во время долгого боя, после того, как один или два огнеметных танка, у которых вместо пушек в башнях были установлены огнеметы, налегком склоне вели огонь по русской пехоте. Сначала танк выбросил метров на восемьдесят в сторону русских черную «холодную» струю зажигательной смеси, не зажигая ее. И сразу после нее — ужасную огненную струю. Такое применение усиливало действие, и теперь на дальности выстрела горела земля. Русские побежали с высоты и внезапно оказались перед нашими танками, стоявшими полукругом. Если кто думал, что русские прибежали сдаваться, тут же понял, как он ошибся. Некоторые из них сзади набросились на наши танки, чтобы установить подрывные заряды или забросать люки гранатами. Получив приказ по радио, мы открыли из пулеметов огонь по русским солдатам и по нашим танкам, чтобы отбить вражеских солдат, спасти наши танки и наших товарищей.
Радист в тиковой куртке чистит пулемет МГ-34.
Для этого он вынул его из шаровой бленды. На башне видна турель для стрельбы по самолетам. Ее никогда не использовали, так же как и боковой люк.
В этот момент подошла немецкая мотопехота. Какой-то вахмистр с автоматом подскочил к русскому солдату, которому вскоре было суждено умереть на моих глазах. При виде нашего танка он не захотел сдаваться, а начал драться врукопашную с вахмистром. Гренадеру с большим трудом удалось стряхнутьс себя своего русского противника, который сразу бросился под наш танк. Лежа на животе перед нашим танком, он смотрел вверх и при этом слегка приподнял руки. Если бы он не бросился под наш танк — и это было решающим, а стоял с поднятыми руками, то остался бы живым и отправился в плен. Но тут командир приказал наводчику дать очередь из пулемета. Наводчик сразу же выстрелил, но на небольшом расстоянии из-за нарушения параллельности между линией прицела и каналом ствола пулемета очередь прошла сбоку от русского. Еще несколько очередей ударили в то же место. А в это время русский солдат продолжал лежать на животе с приподнятыми руками, пристально глядя на башню нашего танка широко открытыми глазами. Ступни его ног упирались носами сапог в землю. Стрельба продолжалась до тех пор, пока они не свалились на бок, и мы поэтому поняли, что солдат мертв. Через свой прицел я наблюдал невыносимо долгую сцену смерти. Когда командир приказал открыть огонь и мне, то русский солдат, к моему облегчению, был уже мертв. И мне еще раз удалось уклониться от убийства.
Вечером того дня боев наши танки по склону ехали к деревне. Не встречая сопротивления, мы двигались довольно быстро. Затем мы получили приказ с ходу дать по деревне очередь из пулемета, хотя противника мы не видели. По трассирующим пулям, выпущенным из наших пулеметов, можно было легко проследить полет очередей в направлении деревни. Трассы летящих над землей очередей, которые я выпускал из пулемета, сообщали какое-то чувство опьянения от скорости и полета, которое мгновенно сменилось чувством безграничного страха. Мы въехали в деревню и были уверены, что быстро ее минуем. Тут мы получили приказ остановиться. Едва наши танки стали, как по нам артиллерия открыла ураганный огонь. Вокруг рвались снаряды, в броню танков непрерывно била выброшенная земля, куски домов и осколки снарядов. Но мы стояли. Приказа ехать дальше не было, и мы не могли выбраться из этого «дерьма».
Меня охватил страх, смертельный страх, так как непрекращающийся артиллерийский огонь заставлял думать о близком конце. Как же мне было обрести храбрость? Я сложил руки и начал молиться: «Господи, помоги, помоги выбраться нам отсюда. Прекрати огонь, или пусть нам прикажут двигаться дальше! Я же еще так молод, я же еще даже не начал жить».
После невыносимо долгого времени я наконец услышал в наушниках голос командира эскадрона: «Танки, вперед!» После этого мы под непрекращающимся огнем наконец выехали из деревни. Позднее я часто был свидетелем таких сцен артиллерийского обстрела и огня из противотанковых пушек, при которых неоднократно снаряды попадали и в мой танк. Но тогда уже я переживал такие моменты гораздо спокойнее. К таким ситуациям медленно привыкают и живут с опасностью и даже со страхом смерти как с постоянным спутником, который становится «лейтмотивом» войны. Хотя настоящие боевые действия длились недолго, в последующие дни уже не было видно серьезных, бледных обветренных лиц молодых солдат, все они, почти еще детские, без перехода через молодость, состарились до лиц взрослых мужчин.
Бои продолжались обычно с 3.30 утра до темноты. Время указано берлинское, часы на русское время не переводились. Через шесть дней боев я уже носил знак танкиста в серебре. Экипажи танков получали такие значки за три дня боев. Их носили на левой стороне груди, и я носил этот знак с гордостью. Теперь различие между солдатом-фронтовиком и «зеленым кузнечиком» хоть немного сократилось. Но втайне еще думалось, что не хватает еще Железного креста! Это была дилемма между разумом, диктовавшим по возможности не вмешиваться в сцены боя, чтобы выжить, и орденом, отличавшим солдата, делавшим его равным старым, проверенным в боях товарищам, выделявшим его во время поездок в отпуск домой как фронтовика. Орден давал привилегию перед населением, униформированными партийными функционерами, тыловыми «золотыми фазанами», как немцу, безупречно воевавшему на войне.
Как-то вечером танк застрял в болоте. Вскоре к нему подошел другой, чтобы помочь вытащить. Теперь уже помощь потребовалась обоим. Несколько танков, в том числе и мой, с помощью буксирных тросов, руководствуясь командами по радио, пытались вытащить танки. Это не удавалось, попытка шла за попыткой. Двигатель нашего танка от перегрузки испустил дух. Теперь пришлось вытаскивать и нас. И хотя в спешке буксировки с нашего танка сорвали буксировочную серьгу, все же удалось его дотянуть до дома в деревне неподалеку. Дальше не поехали, поскольку тягачу надо было вытаскивать остальные танки.
На следующий день эскадрон в спешном порядке направился дальше в Кривой Рог, за боевыми частями отправился тягач и наше ремонтно-восстанови-тельное подразделение. Технической помощи для нашего сломанного танка больше не было. Поэтому надо было отбуксировать его почти на 80 километров в Кировоград. Экипаж 1241-го, в котором, естественно, лейтенанта в качестве командира заменил унтер-офицер, занял квартиру в маленьком деревенском домике, построенном из белой глины и покрытом темной соломой — типичной украинской хате. В ней были простые кровати, на которых могла спать часть экипажа, в то время как другие отдыхали на лежанке или на полу, на расстеленных одеялах. Из-за поломки мотора в боях участвовать мы не могли и ждали тягач. Сначала мы отоспались за прошедшие бессонные ночи и дни, а следующий день провели за тем (пока тягач еще не пришел), что упражнялись в стрельбе из пистолета по голубям, сидевшим на крыше. Первый выстрел был мимо. Голуби вернулись. Мы продолжали стрелять, но всю первую половину дня — все с тем же результатом. Не попали ни в одного голубя! Счастливые птицы! Вторую половину дня мы слонялись по украинской деревушке.
