Б. Брехт
Когда в украинской деревушке со своим неисправным танком мы ждали тягача, вместо командира взвода в наш экипаж 1241 — го командиром был назначен тот самый унтер-офицер, проделавший трюк с мылом, который в дальнейшем будет именоваться «Свиньей». Теперь начинается следующая глава. В нашей украинской хате, где мы квартировали, хозяйкой оставалась одна молодая женщина. Все мужчины, бывшие в доме, или бежали, или были угнаны в Германию. У этой женщины был поросенок — это была ее частная собственность, как колхозницы. Наряду с хатой, платьями и некоторыми кухонными принадлежностями это было единственное, чем она располагала. Другой собственности мы у нее не видели. Когда прибыл тягач, взял на буксир наш танк и мы приготовились к маршу, унтер-офицер дал приказ забрать с собой поросенка. Этот приказ поразил меня как удар. За последние дни у эсэсовцев мы замечательно и более чем достаточно поели.
— Зачем еще этот мелкий поросенок? — Я буквально умолял унтер-офицера оставить хотя бы поросенка. — Ты не можешь так поступить, отобрать у женщины последнее, что у нее есть.
Речи о неповиновении приказу не было, поскольку унтер-офицер, как «более старший», приказал:
— Свинья поедет с нами! — И сам потащил поросенка к тягачу.
В Кировограде поросенка забили, и весь экипаж его с удовольствием съел. Меня можно упрекнуть в непоследовательности, поскольку я тоже участвовал в том обеде. Но это было своеобразным «шагом в ногу». Поросенка все равно «реквизировали», забили и зажарили. И если его ели все, то почему я должен был отказаться? Вот так всё просто было на войне. Но это меня раздражало. После того, как жареную свинью съели, унтер-офицер приказал нам нарубить дров. Это было уже издевательством, потому что дров у нас было достаточно. Просто он всегда и везде должен был показать свой чин.
Но «свинья» в форме был очень хорошим организатором. Пока мы рубили дрова, наш «евин» приехал на новом автомобиле «Опель-олимпия» с полным баком. Машина поблескивала свежей краской серого полевого цвета. И унтер-офицер ее нам представил: «Моя машина!» Его машина? Как легковой автомобиль Вермахта мог стать его машиной? Однажды он приехал на «своей машине», груженной почти десятью канистрами с бензином, и приказал мне ехать с ним. Поездка продолжалась несколько километров до маслобойной фабрики. Когда мы к ней подъехали, я получил приказ, и только сейчас понял, зачем он меня взял: он поручил мне роль грузчика, которую для себя, как унтер-офицера, считал зазорной. «Мое дело — отдавать приказы». По приказу я отнес канистры на фабрику, а вместо них отнес в машину соответствующее количество канистр с растительным маслом. Этот эпизод остался бы просто доказательством его особого организаторского таланта, если бы целью такого обмена было обеспечение подразделения продовольствием, которое у нас часто было довольно скудным, хотя без бензина танк бы не поехал. Но нет, подсолнечное масло он «организовал» лично для себя, чтобы потом проворачивать делишки с обменом или чтобы позднее отправить его домой.
Можно рассказать еще об одном деле «Свина». Наш танк вместе с остальными поврежденными танками был погружен на поезд и был готов к отправке в Германию, чтобы там пройти ремонт. «Свину» удалось получить разрешение на то, чтобы рядом с поврежденным танком на платформу поставили и «его» машину. Но к этому времени в машине не осталось места даже для пассажира рядом с водителем. Вся она была забита всевозможным продовольствием. Там на полу стояли оставшиеся канистры с маслом, копченые колбасы рядами были подвешены под крышей. Сначала эта «машина с продовольствием» нас не интересовала. Во время несения караула на остановках мы следили за ней точно так же, как за поврежденным танком и другими вагонами. Запомнился проходивший мимо состава русский, сказавший нам на ломаном немецком: «Морген руссе — хир» («Завтра русский здесь»), — и попросил отдать ему брошенную шинель. Она была вся запачкана кровью, видимо, ее выбросили из лазарета. Потом поезд пошел на запад, и мы стали мечтать о родных местах. Экипаж 1241-го ехал тем же поездом в теплушке. На какой-то станции нас застал приказ, что дальше с эшелоном отправится только унтер-офицер. Остальные члены экипажа должны пересесть на поезд, идущий в противоположном направлении. Нам предстояло ехать на фронт под Никополь, куда к тому времени была переброшена 24-я танковая дивизия. С вытянувшимися разочарованными лицами, из-за того, что не удалась поездка на родину, мы попросили у унтер-офицера, вытянувшего более счастливый билет, дать нам в дорогу что-нибудь съестного из его «колбасного» автомобиля. В ответ мы услышали:
— Вы ничего не получите!
Это было сказано тем же знакомым нам тоном, что и «Свинья поедет с нами!».
— Дай нам хоть немного колбасы! — попросили мы, так как некоторые из колбас особенно аппетитно висели перед самым нашим носом за автомобильным стеклом. Но он снова грубо отшил нас:
— Нет! Ничего не получите. Ни единой колбаски!
Нас охватила двойная ярость: вместо дома снова на фронт, и «ни единой колбаски!». Я беспомощно посмотрел на наводчика: «Эта свинья! Эта дерьмовая свинья!» Такой же была реакция и у моего товарища, стоявшего таким же взбешенным и беспомощным. Должны ли мы были пару раз дать в морду этой сволочи или отделать его так, как Ремарк своего незабвенного Химмельштоса. Или нам просто расколотить рукоятками пистолетов окна в его автомобиле? Но таким образом мы бы на глазах коменданта вокзала, стоявшего на платформе, повредили военное имущество. На вокзале существовала все та же иерархия Вермахта — от унтер-офицера до коменданта вокзала. Так в своей беспомощности я внезапно оказался в положении того часового на итальянской станции, который безуспешно направил карабин на лейтенанта.
В эшелоне, следовавшем на Никополь, я встретил свое четвертое военное Рождество вдали от дома. 23 декабря 1943 года мы зашли к сестре Красного Креста, которая в своей комнате на вокзале нарядила скромную рождественскую елочку, и попытались, насколько было возможно, прийти в рождественское настроение. Но поездка на фронт продолжалась, и на следующий день мы снова были в 12-м эскадроне и залезали в танк.
Последняя глава — «Свиньи» — развивалась и завершалась не по нашей воле. В будничных фронтовых заботах мы почти забыли этого мерзкого унтер-офицера. Но мы вынуждены были, в общем, рассказать обо всем и особенно о Кировограде, и слухи об этом «свинстве» дошли до ушей эскадронного командира. Однажды возвратившийся экипаж 1241-го танка был вызван к командиру эскадрона. Мы должны были держать ответ, и нам быстро объяснили, что обмен важного для ведения войны бензина рассматривается как злостное преступление. По прибытии на родину унтер-офицеру сначала тоже удалось укрыться в запасной части в Загане. Через некоторое время нашего главного фельдфебеля вызвали на заседание военного суда. Возвратившись, он рассказал, что военный суд разжаловал «Свинью» в простые стрелки. Принимая во внимание приговоры генерала Шёрнера в Никополе и Маразати, о которых будет рассказано позднее, и вынесенный в том же Загане приговор в отношении танкиста Д., можно сказать, что «Свинье» очень повезло.
Оборонительные бои на Никопольском плацдарме
Добравшись до Никополя, на вокзале мы уже очень скоро увидели, что за командующий командовал на этом плацдарме. Если на вокзалах в Германии стены украшали исключительно нацистские лозунги вроде: «Колеса должны крутиться для победы!» или «Тихо! Враг подслушивает!», то здесь на всех стенах были вывешены приговоры жестокого и деспотичного генерала Шёрнера. Здесь мы прочитали, например, смертный приговор, вынесенный офицеру, который вез на своем грузовике не важный военный груз, а матрасы. Смертный приговор обер-ефрейтору, который отстал от своего подразделения и сразу не присоединился к первому же воюющему отряду (может быть, в шуме боя!). Один унтер-офицер, заразившийся венерической болезнью, получил 20 лет тюрьмы. И так далее. Про Шёрнера ходило много историй, в которых говорилось о его самоуправстве и жестокости. Так, например, в одной из них рассказывалось, как своего шофера Шёрнер то повышал в звании, то разжаловал, в зависимости от того, понравилась ему поездка или нет. Одного ротмистра и его денщика, служивших до этого в кавалерии и подъехавших к нему на лошадях, он отправил в пехоту. Сначала, после рапорта ротмистра, Шёрнер приказал сразу же отправить в пехоту денщика. На замечание ротмистра: «Извините, господин генерал, мне полагается денщик…» — последовал приказ: «Вы тоже — в пехоту!»
