Так мы ездили почти четыре недели. Там, у солдатского санатория, я смог сфотографировать командующего 8-й армией генерала Вёлера, которому тоже очень понравился солдатский санаторий. Он, как и мы, солдаты, был там частым гостем. Нас, танкистов, он спросил, из какой мы части:
— Из 24-й танковой дивизии!
— Очень известное подвигами, сплоченное боевое соединение, — ответил он, а потом по-дружески беседовал с нами. Полная противоположность Шёрнеру! Тот бы сразу отправил нас в пехоту. Впрочем, я удивился, что вижу командующего в столь тревожное время в санатории, когда считалось, что наступил тяжелейший кризис в полосе группы армий «Юг», развивавшийся перед фронтом и в глубине обороны 8-й армии. До этого я думал, что командующий в такой напряженной обстановке непрерывно находится в районе боевых действий. (После войны генерал Вёлер был приговорен к восьми годам тюрьмы.)
Командующий 8-й армией генерал пехоты Вёлер в тулупе садится в свой кабриолет и выезжает из солдатского санатория в Ново-Архангельске.
Тем временем снова пошел снег. Он замел не только наш танк, но и кучу выброшенной соломы. Мы снова спали на полу, каждый день приносили новую солому, а старую выбрасывали перед хатой. Вдруг я заметил, что пропал мой фотоаппарат, который я всегда носил на шее и снимал только на время сна. В его поиски включился весь экипаж, но ничего не нашел. Мы спросили трех русских, ютившихся в пристройке. Не видели! Но чуть позже в дверь вошел русский с моим фотоаппаратом в руках. Хотя мы его не просили, он вышел искать фотоаппарат. Когда он перетряхивал перед хатой заснеженную кучу выброшенной соломы, пропажа была найдена. На радостях за его помощь я дал ему пару пачек табака.
Вдали от нашего соединения нас застала сводка Вермахта от 22 февраля 1944 года. В дополнении к ней говорилось, что 24-я танковая дивизия особо отличилась в боях. Как отличилась? Выполняя идиотский приказ, 24-я танковая дивизия успела подбить три русских танка, чтобы после этого снова маршем отправиться туда, откуда ее перебросили. При этом она буквально застряла в грязи, так что обоз и автомобили были потеряны. Так я на собственном опыте познал, как и позднее во время боев в Польше, существенное расхождение между такими сообщениями и действительностью.
В начале марта 1944 года сестры уехали из солдатского санатория в Новоархангельске. Так мы узнали о предстоящем отступлении. Покрытое грязью шоссе заполнилось отходящим транспортом отступающих вспомогательных тыловых частей и солдатами.
Наш командир танка отправил меня и еще двух членов экипажа в часть, а сам с механиком-водителем остался. Позднее им пришлось взорвать танк. Имя этого спокойного и скромного, необычайно хорошего и человечного командира было Руди (мы так и звали его по имени), фамилия — Лотце. Пекарь по профессии, он был родом из Лауэнбурга. Для нас не было лучшего командира, не из-за военных подвигов, а потому, что он знал: экипаж состоит из молодых парней, почти мальчишек, и действовал соответствующим образом. Он был очень порядочным человеком. Для нас он был героем. Он всегда сначала думал о нас, потом — о танке, от которого тоже зависела наша судьба, а потом — о себе. В атаку он вел танк сдержанно и осмотрительно, но если того требовала обстановка — то смело и решительно. Из боя он выходил первым, но был последним на заправке и получении продовольствия. Своих молодых солдат он всегда, если была возможность, отправлял для отдыха и расслабления на квартиру.
Без всякой шумихи он ввел сначала на своем танке очень полезное (скорее всего, свое) изобретение, которое избавило нас от утомительной работы.
Оно касалось слабого места гусеничных цепей. Гусеничная цепь состояла из звеньев, которые соединялись более чем 200 пальцами, вставлявшимися в проушины звеньев. С внешней стороны они закреплялись s-образным шплинтом. При езде иногда эти шплинты ломались. После этого палец мог смещаться внутрь, пока не задевал за корпус танка и не ломался. После этого остатки пальца могли в любой момент вылететь, и гусеничная цепь распадалась. Такая авария могла привести к тяжелым последствиям, танк оставался обездвиженным. Поэтому на каждой остановке экипаж первым делом должен был осматривать гусеницы. Если отсутствовали шплинты, то в соответствующие косые прорези пальцев вставляли новые и молотком забивали вышедший конец шплинта. Лотце заказал гладкую металлическую пластину в форме наклонной плоскости, которую приварили к корпусу так, чтобы она проходила сразу за внутренней стороной поддерживающих катков. Теперь без шплинта гусеница продолжала оставаться целой. Если палец перемещался внутрь, то он скользил по наклонной плоскости, перемещавшей его наружу. Позже я увидел такие устройства на русском танке Т-34.
Этот известный вахмистр погиб в тяжелых боях, которые 24-я танковая дивизия вела под Яссами, когда его танк подбила тяжелая противотанковая пушка. При этом ему удалось уйти в тыл. Тогда во время короткой остановки на позиции с обратной стороны высоты мне удалось с ним поговорить. Перед этим ему в лицо попало множество мелких осколков. Он не придал им значения и снова поехал вперед, в направлении Белой Руины. Во время последнего боя он был уже не моим командиром. Моим танком тогда снова командовал офицер, который в тот момент тоже должен был вылезать и пересаживаться на другой танк из-за того, что у нашего снова отказал двигатель. Тот офицер тоже вскоре погиб, пока мой танк полдня дожидался нового двигателя в тылу.
Но вернемся снова к вышедшему из строя танку 1244. Мы с большим трудом по забитой дороге сначала пешком, а потом на попутных машинах добрались до фронтовой перевалочной базы в Первомайске на Буге. Оттуда нас отправили дальше по железной дороге в Одессу. Я уже достаточно насмотрелся на отступающие немецкие войска и, глядя на Буг, удивлялся, почему на этой широкой реке не создать если не подобие Западного вала, то хотя бы, по крайней мере, какую-нибудь оборудованную линию обороны. Хотя немецкие солдаты повсюду великолепно проводили неисчислимые оборонительные сражения, но отступали дальше и дальше. 19 марта 1944 года остатки экипажа танка 1244 прибыли в Одессу.
До этого времени мой полк и моя дивизия во всех предыдущих боях, свидетелями которых я был, постоянно захватывали и удерживали инициативу. Я с 24-м танковым полком всегда шел вперед. Но теперь я слишком явно видел, что полк постоянно отступал. Я первый раз участвовал в отступлении, и оно оказало на меня деморализующее впечатление. Подавленный, я написал матери, что, несмотря на то что являюсь солдатом очень боеспособной дивизии, пару дней в некоторой мере участвую в бегстве.
В Гюльдендорфе под Одессой, бывшей деревне немцев-колонистов, жителей которых русские эвакуировали в начале войны, 21 марта 1944 года мы встретили своих товарищей из 12-го эскадрона, которые вышли на построение оборванные и без танков, что выглядело довольно неутешительно. По возвращении на никопольское направление во время боев были потеряны или взорваны последние танки. Во время ожидания — то ли винтовок, чтобы сражаться в пехоте (цитата из письма: «Это было бы полное дерьмо»), то ли танков, чтобы снова воевать на них, офицеры вспомнили о своих кавалерийских традициях, и все обзавелись лошадьми. Трех солдат можно было отправить в отпуск, и я попал в их число! Снова предстояло долгое путешествие.
