– Что так тащитесь? – Эшши-хан неприязненно взглянул на Аннамета и на нукера, сидевшего позади пего на конском крупе. – Так только за смертью ездить.
– Быстрее нельзя, – ответил ему Аннамет. – Он еле в седле держится. Надо привал сделать.
– Не сдохнет! О живых подумай.
– Не бросать же его! Он человек.
– Человек! – взорвался Эшши-хан. – А мы не люди? Что-то, Аннамет, развезло тебя. Близость своей красавицы Байрамгуль почуял или запах родных степей?
– Ты мою Байрамгуль не задевай! – Аннамет зло сверкнул глазами. – Лучше помоги раненого ссадить, хан!
Раненого, потерявшего сознание, уложили на халат. Эшши-хан распорядился, чтобы нукеры приглядели укромное место для ночевки, а сам присел к изголовью раненого. Аннамет тоже опустился рядом.
– А ты, Аннамет, скажи джигитам, чтобы топки прихватили, – распорядился Эшши-хан, и в светлых глазах его мелькнуло злорадство. – За Вольмамедом я сам пригляжу. Чайку бы засветло попить, ночью костра не разведешь.
Не успел Аннамет отойти, как позади раздался выстрел. Он бросился назад и увидел, как Эшши-хан опускал маузер в деревянную кобуру, а на земле бездыханным лежал только что стонавший Вольмамед. На его новом чекмене, подаренном с плеч Джунаид-хана, зияло у груди маленькое, опаленное по краям отверстие.
– Ты зачем это сделал, хан? – В больших, сузившихся от негодования глазах Аннамета метались гневные искры. Эшши-хан невольно отступил. – Вольмамед мог выжить.
– Все равно подох бы. Пусть не мучается.
На выстрел уже сбежались нукеры и молча переминались с ноги на ногу.
– Я его убил, я! – Эшши-хан взмахнул камчой, рассекая воздух. – Убил ради вашего спасения. – Видя, как угрюмо потупились нукеры, Эшши-хан распалился: – Он связал нас по рукам и ногам. А если погоня? Да нас всех перещелкают. Тогда каюк всему делу, ради которого мы подались сюда.
Нукеры сумрачно молчали, а Аннамет волком глядел на Эшши-хана. Не проронили они ни слова и тогда, когда хоронили Вольмамеда, и после, когда долго и понуро ехали по степи.
Наконец устроили привал. Молодые басмачи долго не ложились спать, о чем-то шушукались. Это больше всего бесило Эшши-хана, который как неприкаянный кружил вокруг бивака, не зная, чем заняться.
Тих и задумчив был Аннамет, и сколько Эшши-хан ни пытался заговорить с ним, тот или отмалчивался, или бурчал что-то невнятное. Если бы Эшши-хан знал, что думал в ту минуту его безносый оруженосец: «А был бы ранен я? Эшши-хан тогда б и меня прикончил. А тот несчастный в любимцах Джунаид-хана ходил. Что отец, что сын, – из одного теста. Джунаид-хан послал Байрамгуль на верную гибель, чтобы она отвлекла на себя красных. Сам же с сыновьями целехоньким проскочил. Где она сейчас? Если и жива, то, поди, замуж вышла. Да только кому она нужна – тоже безносая…»
Аннамет отгонял прочь мысли о Байрамгуль, убежденный, что встреча с ней просто несбыточна, ибо не был уверен, что она уцелела в том бою с пограничниками. А если и жива, то не представлял, как они будут жить дальше. Вспомнился разговор с Джунаид-ханом, происшедший накануне отъезда из Герата: «Поезжай, Аннамет, с богом. Береги Эшши, ему продолжать мой род. Сослужи службу, как всегда, и я щедро тебя вознагражу. Вернешься, женю тебя на первой красавице Герата…» – «Зачем же непременно на красавице? Я же урод…» – «А мы, если захочешь, сделаем, чтобы она тебя и такого полюбила, – хохотнул Джунаид-хан. – Собачонкой привяжется. А за калымом я не постою. Ты только береги Эшши, да голову с этого Ашира, змееныша Тагана, сними. Вернешься, станешь моей правой рукой…» – «Вместо Непеса? А его куда же?» – «Куда, куда… – ядовито усмехнулся Джунаид-хан. – Стар он стал, руки уже дрожат. Ишь ты, сердобольный какой! Это у тебя от природы или с годами становишься такой? – Джунаид-хан впился глазами, будто шильцами. – Пусть сам Непес печалится…»
Ночь черным казаном опрокинулась над степью. Неумолчно звенели цикады. Если б рядом не ржали непоенные лошади и не перешептывались нукеры, то Аннамету показалось бы, что весь мир охвачен этой непроглядной теменью и тишью, нарушаемой лишь стрекотаньем ночных насекомых.
Вдали светлячками загорелись огоньки. «Люди там жгут костры, греются у огня. – Аннамет, почувствовав легкий озноб, накинул на плечи каракулевую дубленку. – А ты сидишь как сыч, света боишься. Что, если пойти туда? Говорят, ночью не держи путь на огонек, днем – на дымок. Не дойдешь – огонек потухнет, а дым рассеется… А куда я путь держу?»
– Не спишь? – раздался над ухом игривый голос Эшши-хана. – О чем думки-то?.. Нам бы до устья Мургаба добраться – там верблюды, вода, свои люди. Неспокойно мне отчего-то. Будто отец сон свой рассказывал. Хорошие рассказывать не принято: доброе само собой сбудется. О плохом отец не умолчит. Упреди плохое, учит он, если даже это сон.
– У каждого своя судьба, – вздохнул Аннамет. – У кого что на лбу начертано, того не миновать. На все воля Аллаха. Кстати, сам хан-ага так говорит.
– Так это для черни, – Эшши-хан засмеялся тонким, завывающим смехом. – На Аллаха полагайся, но ишачка своего стреножь покрепче. Иначе уведут. Аллах почему-то вместе с добром сотворил и зло, дьяволов, чертей, ангелов смерти. Зависть и ревность. Ненависть. А ненависть утешается местью, убийством. Сегодня я вот убил своего, но убил во имя мести к красным.
– Ты сон хотел рассказать, – перебил Аннамет.
Эшши-хан подробно пересказал сон, приснившийся Джунаид-хану по дороге в Кабул, тот самый, когда его, словно на крыльях, носило по ледяному безмолвию, безжизненному и пустынному, и он упал в какую-то болотную жижу, долго барахтался в ней, не в силах выбраться, затем с ним рядом оказался и Эшши, такой же жалкий и беспомощный…
– С чего бы такое могло присниться?
– Не умею я сны отгадывать! – Аннамет поплотнее запахнул полы дубленки и, подложив руку под голову, вытянулся на земле. В другой раз Аннамет счел бы за великую честь так доверительно беседовать с ханским отпрыском. Но сейчас Эшши-хан вызывал у него отвращение по-шакальи плачущим смехом, фальшивым заискиваньем, за которым скрывалось желание сгладить впечатление от убийства Вольмамеда. – Да и снам не очень-то верю. Они у меня никогда не сбывались. Интересно, какие сны снились перед смертью несчастному Вольмамеду? Ты, Эшши, хорошо запоминаешь сны, а запамятовал, что у Вольмамеда там, в Герате, остались восемь взрослых братьев. Четверо у твоего отца служат. Не подумал, что они спросят с тебя за кровь своего брата.
Эшши-хан в темноте от досады скрипнул зубами. Как можно было так бездарно убить? Взять да шлепнуть – большого ума не надо. Дойдет до отца – взовьется: «Век твержу – крови в тебе больше материнской, ни умом, ни мудростью в меня не пошел! А Эймир, если с тобой равнять, полный простофиля. Правду говорят: у доброго коня не бывает семени…» Отец, как на него ни обижайся, мудр, как тысяча Сулейманов. Он все обставляет умно. Даже убийство, свершенное его рукой, чернь воспринимает как благодеяние, вызывающее у нее трепет и послушание.
