– Мы служим националистическому делу, – спесиво возразил Берды, беседовавший с гостем, так как был старше Беки ровно на полчаса. – При чем тут Германия? Мы не немцы, а туркмены!
«Туркмены! Какие вы туркмены? – чуть не взорвался Курреев. – Каджары вы продажные! И почему вас только чекисты не замели… А может, вы и в ГПУ доносите?!»
Каракурт все же не утерпел, подпустил яду:
– При чем тогда Англия? Неужели эта заморская страна ближе, чем Германия? Ах, да, я запамятовал… Ну конечно, связаны вы с ней подпиской, той самой, что дали в восемнадцатом году самому Реджинальду Тиг Джонсу, главе британской контрразведки в Туркмении… Вах-вах-эй! А я-то, балбес, и забыл! Забыл, что шпионы-то вы английские…
– Это еще надо доказать!
– А у меня есть веские доказательства, – наступал Каракурт. – Чекисты и по сей день разыскивают и организаторов подпольной типографии, и авторов листовок… Ищут, чтобы в Сибирь сослать или к стеночке поставить… А в Германии вот знают вдохновителей подпольных изданий. Знают и помалкивают… До поры, до времени.
Курреев достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его.
– «Люди, правоверные! – стал читать он. – Нам, туркменам, большевики навязывают индустриализацию. Наши отцы и деды прожили без нее…»
– Тише, вы!.. – заикаясь, взмолился Беки. – Что вы хотите? Говорите, не тяните жилы…
– Вот это другой разговор. Нам кое-какой документик составить надобно.
И братья Какаджановы согласились, дали подписку, что отныне будут служить германской разведке. Спеси как не бывало, и пыжиться перестали… Каджары! Коварные, трусливые твари…
Курреев очнулся от мыслей – из-под ног с шумом взметнулась спугнутая птица. Он осмотрелся по сторонам, где-то вдали мелькнул огонек. Там Конгур, его родное село, в двух-трех часах ходу. Долго ли это для молодого здорового человека, к тому же натренированного для дальних переходов, для человека, истомившегося по дому?
Конгур встретил Курреева одиноким собачьим лаем за высокими глинобитными дувалами Атда-бая. А что, если к нему заявиться? В Конгуре ли он? Приходу Нуры не обрадуется, гад хромоногий! Набросится рассвирепевшим джинном: «Откуда тебя шайтаны принесли?! Не мог через Мурди Чепе связаться?» Конспиратор колченогий! Мало с тебя красные три шкуры спустили, землю, воду отобрали, добра из твоих амбаров повывозили, что на десяти возах не уместилось. И поделом!
Но в Мерве те же братья Какаджановы поведали Куррееву, что Атда-бай богат, как Карун. В Каракумах и в горах Копетдага у него надежно укрыты отары овец, стада верблюдов, табуны коней. Холуев у него, как и богатств, тьма-тьмущая… Тот же Мурди Чепе, его связной, бывший секретарь «байской» партячейки. К нему ли пойти? А если он большевикам продался? Нет, нет – это опасно! Что, воля надоела? Мурди Чепе продаст не поморщившись…
Курреев обошел аул со стороны гор и тут же замер – недалеко застава, та самая, через которую он прорывался вместе с Джунаид-ханом и его сыновьями. Прислушался – вроде спокойно. Слава Аллаху, пока с самого перехода границы все обходится благополучно. Тьфу, тьфу, как бы не сглазить! Крадучись, прошел задворками, кое-где черными дворами, укрываясь за стогами верблюжьей колючки, за высокими загонами для скота, прошмыгнул по пустырю и, наконец, добрался к кепбе – камышовой мазанке. Вот она, родимая! Вот и овечий загон, огороженный сухим красноталом. Сам ставил, своими руками… Скособочился – давно мужские руки не прикасались. Сколько он тут не был? Четыре с лишним года. Это же целая вечность!..
Курреев обессиленно опустился на корточки, посидел, а затем подполз к двери, осторожно потянул ее на себя – не поддалась, заперта изнутри. А вдруг Айгуль съехала или ее выселили куда-нибудь? Как-никак жена убийцы, и здесь могли поселиться чужие. Он постучится – и выйдет… Игам Бегматов, тот самый узбек, женатый на рыжеволосой русской учительнице и лекарше. Разве он простит ему, что стрелял в него тогда, в горах, когда Нуры уходил с Джунаид-ханом!
Страх охватил его. Что, так и уходить, не повидав свою Айгуль, детей? Зашарил рукой по двери, но вспомнил, что когда строил мазанку, то между дверью и полом оставил щель для сквозняка. Курреев распластался по земле и, нащупав рукой это довольно-таки просторное отверстие, приник к нему носом. Он, как зверь, жадно тянул воздух ноздрями, внюхиваясь в запахи, идущие из жилья. Нуры мог ослышаться, мог проглядеть что-то, но собачий нюх его никогда не подводил: среди множества запахов он всегда и безошибочно различал тот дух, который был ему знаком. До боли родной запах любимой он мог уловить, учуять среди тысяч других благоуханий и ароматов. Из мазанки веяло свежестью горного Алтыяба, стекавшего с Копетдага хрустальными родниками, пахнущими снегом и арчой. Как тогда, давным-давно, когда Айгуль, гибкая и такая желанная, плескалась в изумрудной купели, а он, Нуры, сидел с винчестером в камышах, сгорая от страсти, желания, готовый пристрелить каждого, кто осмелился бы даже взглянуть на нее. И Курреев, забыв об осторожности, нетерпеливо застучал по дощатым планкам. За дверью раздался заспанный голос Айгуль:
– Кто там?
– Я, я… Открой…
Загремел крючок – Нуры влетел в мазанку и, забыв о лежавших на кошме детях, задыхаясь, обнял Айгуль дрожавшими руками. В темноте он не видел ее глаз, чувствовал лишь прерывистое дыхание.
– Тише, Нуры… Детей разбудишь…
Айгуль быстро накинула крючок на дверь, оглядела детей – они даже не шелохнулись. Приникла к Нуры всем телом: он гладил, нюхал ее рассыпанные по плечам жестковатые волосы, наматывал их жгутами на ладони, целовал глаза, шею… В каком-то тумане, нерешительно, как в ту далекую первую ночь, Нуры осторожно взял жену на руки и, боясь, что она оттолкнет его, лег с ней в постель, еще хранившую ее тепло и запах…
Они лежали молча, крепко прижавшись друг к другу, молчали, пока не унялась дрожь в теле, пока не прошёл спазм в горле, мешавший говорить, соображать… В их жизни не было таких долгих расставаний, они не ведали, что разлука так похожа на мучительную, непреходящую жажду усталого путника…
Айгуль первая, опомнившись, произнесла:
– Ты не видел еще своих детей. Знаешь, кто у тебя родился?..
Она вскочила с постели, зажгла маленькую керосиновую лампу, но Нуры тут же прикрутил фитиль, подбежал к окошку, занавесил шторку и лишь после вывернул фитиль на все пламя и не дыша присел на корточки у изголовья детей. Сынишка Курбан, так похожий на него, что-то лопотал во сне, дочь Гульшат, выпятив нижнюю, как у матери, пухлую, красиво очерченную губу, потерла ручонками розовые с ямочками щеки и, повернувшись на другой бок, сладко засопела. «О Аллах, как похожа на мать», – подумал Нуры и поднял глаза на Айгуль. Она мало изменилась – тот же красивый излом густых смоляных бровей, тот же высокий чистый лоб, открытый взгляд, но где-то у губ залегла едва уловимая горькая складка.
Нуры задул лампу, увлек за собой Айгуль, и они, лежа рядом, без умолку говорили, будто хотели выговориться за все годы разлуки.
