Тогда Атда-бай посмеялся над притчей – дескать, глупости, – но в память она все же запала. И теперь каждый раз, когда кот, ласково выгибая теплую спину, терся о его руки, колени, он почему-то тревожно вздрагивал от мысли: «Неужто он меня переживет?»
…С рассветом Мерген-ага на резвом байском иноходце отправился в путь. На перекрестке двух дорог, вдали от Ярмамеда, встретил уже дожидавшийся его караван из трех десятков верблюдов, четырех погонщиков и караван-баши – предводителя каравана.
Погонщики все были на одно лицо – носатые, волосатые, с большими жилистыми руками, проворные. По тому, как они умело обращались с верблюдами, уверенно держались в пустыне, Мерген-ага понял, что эти угрюмые парни, видать, не впервые пускаются в такое нелегкое путешествие. Они изредка перебрасывались между собой словами на непонятном языке, то ли на фарси, то ли на курдском. С ними иногда заговаривал караван-баши, рослый крепкий мужчина с усами, судя по внешности, не старый, лет сорока. Это был Джапар Хороз.
Мерген-ага, пытаясь как-то скрасить долгую и утомительную дорогу по сыпучим барханам, спросил у предводителя каравана:
– Ты, сынок, вроде туркмен… Откуда ты знаешь их язык? – Старик кивнул в сторону погонщиков.
– Вот что, старый, – караван-баши ожег старого Мергена огоньками серо-желтых глаз, – тебя прислали дорогу показывать. Вот и показывай. Меньше знаешь – легче жизнь.
Мерген-ага опешил, но резкость караван-баши, скрытность погонщиков лишь распалила любопытство. Теперь он еще больше задумался, отчего так тяжела поклажа на верблюдах, что они, бедолаги, несмотря на свою неукротимую силу, едва поднимаются с места, а к вечеру еле ноги волочат. И почему на иных животных не чувалы, а квадратные, угловатые ящики. Что в них?
Мерген-ага еще издали увидел знакомые очертания глинобитного мавзолея святого Абдурахмана. А поодаль, на такыре, завиднелись колодец и аул, названные в честь некогда похороненного здесь старца. Мерген-ага, проезжая мимо мавзолея, набожно забормотал молитву, а Джапар Хороз и погонщики равнодушно отвернулись. Старик по привычке сосчитал издали юрты и удивился: за сорок перевалило! Раньше их тут было не более одного десятка. Откуда столько народу привалило? И Мерген-ага начал в уме прикидывать, сколько же людей могут разместиться в стольких вновь появившихся юртах. Привычка считать все – давняя слабость старого Мергена. Хотя он и не торгашеского роду и никаких там школ и духовных медресе не кончал, да и грамоты у него никакой, а счет знал отменно. Если надо торг совершить с проезжим караваном, выменять овец и коз на халаты или домашнюю утварь, то тут не могли обойтись без Мерген-аги, который враз посчитает, сколько и кому причитается.
А летом, после пыльных афганцев, сбивающих целые отары в один гурт, где и сам шайтан не разберет, сколько овец и чьи они, Мерген-ага просто-таки нарасхват. Ему только скажи, сколько было овец у каждого хозяина в отаре, и он, подойдя к сбившимся животным, определит на глаз: здесь тысяча! Затем поделит их на пять равных частей и скажет: «Здесь в каждой по двести овец… Хотите считайте, хотите – нет». Аульчане никогда не пересчитывали, знали – счет точный.
Мерген-ага, тревожно вглядываясь вперед, – уж больно непривычно тихо в ауле, – подсчитал: если кочевники, то сюда прибыло человек сто двадцать – сто тридцать, с малышней и женами, а если нукеры – все двести.
Аул встретил караван безмолвием. Мерген-ага, подъехав к крайним, вновь поставленным юртам, увидел на земле связанных мужчин в нижнем белье, почерневшем от грязи, избитых, со страшными кровоподтеками на лицах, с босыми растрескавшимися ногами. Было их семеро: кто-то, завидев подъехавших, поднял голову, другие в беспамятстве просили пить.
Спешившись, Мерген-ага отвязал притороченный к седлу бурдюк, нагнулся, чтобы напоить крайнего парня, по виду похожего на туркмена, но, вспомнив, что сначала надо развязать, взялся за нож, висевший на поясе.
Вдруг из-за барханов, обступивших аул, раздались выстрелы, и сотни две всадников, рассыпавшись цепью, с воем и гиканьем вынеслись на такыр. Впереди на горячем буланом коне скакал Эшши-хан, по его правую руку – Непес Джелат. Их старик узнал сразу. Слева был тоже богато одетый всадник, судя по коню – юзбаши. Мерген-ага пригляделся и признал в нем Мурди Чепе.
Мерген-ага, узнав Эшши-хана и его нукеров, спокойно продолжал свое дело: разрезал путы всем семерым, напоил сначала двух самых слабых, а когда поднес cocoк бурдюка к губам третьего, вдруг раздался выстрел – тугая струя воды, вырвавшись из бурдюка, ударила тому в лицо…
– Эй, Мерген-ага! – Эшши-хан, довольный своим метким выстрелом, сунул оголенный маузер за широкий зеленый кушак. – Ты что балуешь наших пленных? Этих красных выродков надо мочой поить, а не водой… – Повернувшись к караван-баши, произнес: – Приняли вас за красных. Уж больно долго чесались вы в пути. – Снисходительно оглядев Мерген-агу, захохотал, вытер кулаком выступившие на глазах слезы. Эшши-хан потешался над озадаченным старым Мергеном, который все еще не мог понять, почему вдруг опустел в его руках бурдюк, вода из которого залила его халат.
Эшши-хан что-то сказал приближенным, спешился и вместе с Джапаром Хорозом прошел в юрту, а Непес Джелат и Мурди Чепе стали вновь попарно за руки связывать пленных. Мерген-ага разглядел: почти все пленные были русоволосыми парнями, а самый юный – еще совсем мальчишка; он вызвал у старика такую жалость, что тот попросил Непеса Джелата не связывать парнишку.
– Ты, старик, не суйся! – Непес Джелат сплюнул тягучую зеленую жижу от наса – нюхательного табака. – У каждого что на роду написано, то он и несет… Все мы под Аллахом ходим…
Ханский палач пинками поднял с земли лежавших пленных, погнал на глинистый, спекшийся под солнцем и твердый, как камень, такыр. Выстроив их там в ряд, приблизился сначала к чернявому парню, которого успел напоить Мерген-ага, расчетливо наступил тому кованым сапогом на израненные пальцы босых ног и резко повернулся на месте. Отдавливая каждому в кровь пальцы, Непес Джелат цинично приговаривал:
– Ягненочек ты мой, не ропщи, не гневи Аллаха! У каждого своя судьба. Аллах терпел и нам велел!
– Не истязай людей! – не вытерпел Мерген-ага. – Все они, хотя и не нашей веры, рабы Божьи…
– Кто рабы Божьи? – Двери ханской юрты со скрипом растворились. Эшши-хан, сопровождаемый Джапаром Хорозом, шагнул за порог. – Да они рабы шайтана! Все! И туркмены, и русские – все большевики, поправшие нашу веру! Спроси у Атда-бая, что творится в Конгуре. У людей отбирают нажитое, сгоняют в колхозы, девушек остригают наголо и отправляют в город, в публичные дома. На потеху красным аскерам. Хотел бы ты видеть своих дочерей…
Красноречие Эшши-хана внезапно прервал истошный рев верблюда. Погонщики, разгружавшие ящики, не заметили натертую в кровь холку и, видимо, причинили животному нестерпимую боль. Вскочив и взбрыкивая длинными ногами, верблюд ошалело заметался по такыру, волоча за собой на веревках большой ящик, из которого посыпались патроны, густо смазанные револьверы, винчестеры…
