Сюрреалистический, скажу тебе, пейзаж. Хрустит где-то щебенка под сапогами часового да дождь (по натянутому брезенту он стучит с особым «барабанным» звуком) засыпает все вокруг.
Кстати, дождь у нас особый катаклизм. В дождь наш Шанхай превращается в бесконечную полосу препятствий. Чернозем быстро раскисает в белесую, липкую и жирную, как клейстер, грязь. И тогда — все. Тридцать метров до штаба — это цирковое выступление эквилибриста. «Улицы» — целые грязевые реки. Пройдет мимо техника — только лицо прячешь, а так — оттирать бессмысленно, еще сильнее вотрешь. Засохнет грязь — сама отвалится. В палатках сырость, духота, угар. Дрова мокрые — тепла не дают, только чад. Форма, спальники отсыревают так, что, кажется, в мокрое полотенце заворачиваешься. А тут еще мои «раздолбай» хреново палатку натянули. Прямо над моей койкой «карман» образовался. А в нем — полванны воды. К утру даже прорезиненный брезент не выдержал — дал течь. Проснулся, как младенец — весь мокрый.
В общем, если исключить «лампочку Ильича» и радиостанции, то с точки зрения быта армия как жила при Суворове или Ермолове, так и живет. «Наши матки — белые палатки».
Странная мы страна. Одной ногой в космосе, в двадцать первом веке, а другой — в дремучем Средневековье. Обидно вот только, что армии почему-то все одно Средневековье достается.
Вот, пожалуй, и все. Выговорился — и на душе легче стало. Так что, наверное, это и не письмо вовсе. А просто мысли вслух. Да и к чему тебе эти письма? Надеюсь, твоя душа в порядке. Твои дела — о’кей, твое будущее — безоблачно.
Год назад ехал сюда, а думал только о том, как вернусь к тебе. А теперь мне некуда торопиться. Теперь я здесь дома. Это мое Средневековье. А ваш «индезитный», «ровентовский», «бошевский» двадцать первый век застыл где-то далеко-далеко, в замерзшем янтаре ушедшего декабря.
* * *
Привет, Малыш!
Сегодня поймал себя на крамольной мысли, что очень часто мысленно разговариваю с тобой. Рассказываю тебе, что видел, что пережил, о чем думаю.
Честно говоря, меня это разозлило. Мне казалось, что я выдавил тебя из своей души; не забыл, но хотя бы перестал чувствовать. Перестал болезненно сжиматься при воспоминаниях, мучиться мужским ревнивым томлением по ночам. А вот, глядишь, откуда ты ко мне пробралась. Собеседник ты мой боевой. Ну да ладно. Поскольку у нас сейчас утро и отдых, а у тебя в столь ранний час пятый сон в твоем со всех сторон приличном и благополучном доме, почему бы нам не поболтать?
Вот уже месяц, как я здесь. И чем больше недель я здесь, тем все больше и больше засасывает меня эта война. Она действительно совсем не похожа на те, что были до. Ни на Афганистан, ни на Абхазию, ни на Таджикистан. Эта война словно пришла из какого-то дремучего Средневековья. Я еще не могу выразить словами ее понимание, а скорее чувствую. Пожалуй, впервые я как офицер, как солдат столкнулся не просто с врагом, как с «ролью» («мы» — «они»), а с врагом по предназначению, по сути. С большой буквы.
В Афганистане тоже были враги. Но, воюя с моджахедами, я почти не встречался с культивируемой ненавистью к России, к русским. Это скорее были враги «по необходимости». Кто-то мстил за погибших, кто-то воевал согласно племенному решению, кто-то за деньги. В Афганистане не было того, с чем я все чаще сталкиваюсь здесь, в Чечне, — культа войны с Россией. Культа многовекового и тщательно взращиваемого.
Ненависть к России, к русским здесь воспитывалась куда раньше, чем, наверное, любовь к матери или к отцу. Пока мы играли в Советский Союз, в социализм, в интернациональную дружбу, здесь складывалось и воспитывалось целое общество, чьим символ был «нохча» — волк. Животное подлое, беспощадное. И надо сказать честно, мы оказались куда меньше готовы к этой войне, чем они. Прежде всего духовно, морально.
Я завидую их единству, их преданности общей идее, их национальной сплоченности и монолитности.
Чеченка никогда не приедет забирать сына из отряда, как бы бездарно ни воевал его командир (а таковых среди них хватает с избытком). Чеченец никогда не пустит сына на порог своего дома, если узнает, что тот сбежал или струсил. Любого агитатора «за мир» здесь прирежут, как барана, и откажутся хоронить «по обряду» при первом же его выступлении.
Здесь гордятся тем, что их сын (брат, муж) погиб «на войне с русскими».
Везде культ оружия, культ мужчины, культ воина.
А у нас… А у нас мамаши толпами снуют по фронту, растаскивая по российским щелям своих сыновей. А у нас погибшего солдата по две недели не могут отправить домой. А у нас главный герой — бандит с золотой цепью в палец толщиной или на «шестисотом мерсе» лысый риелтор с замашками бухгалтера Корейко.
Чем дольше я здесь, тем сильнее понимаю, что, в сущности, мы одиноки. Мы — это батальоны и полки, которые дерутся здесь и носят громкое название «федеральных сил», а по сути — отряды русских мужиков, отправленных в Чечню неизвестно зачем. За нами нет Государства, которое бы осеняло нас своей идеей, своей мощью, своей поддержкой.
Идея у нынешних правителей только одна: как у власти подольше удержаться да нахапать поболе.
О помощи и поддержке вообще лучше молчать. Вся боевая техника давно устарела и физически, и морально. Да что там техника. Формы, и то нет. Бойцы мои воюют кто в чем. «Мабуту» выдают на полгода, а она, старая и гнилая, и месяца не выдерживает. Лезет по швам.
Едим — что попало. Еще на «базе», в Ханкале, — более-менее. Горячая еда. А здесь, в горах, по трое суток — на «сухпаях», а под конец рейда так и тех нет. Рассчитывали на две недели, а гуляем по горам уже месяц… Вот и тянем — банку тушенки на троих в сутки.
Мы действительно одиноки и никому здесь не нужны. Ни президенту, ни министру, ни депутату, ни народу нашему российскому. Ему тоже все «по барабану». И Чечня эта, и война, и мы…
Так что, штыки в землю?
Вот здесь-то и вся загвоздка. Не можем. Не получается. Когда впервые сталкиваешься с той реликтовой ненавистью, которая столетиями копилась здесь к России, то вдруг понимаешь, что уйти, все бросить — значит, сломаться, предать. Предать себя, предать Россию (хотя ей и не до нас).
Наше упорство, наша ненависть, наша боеспособность — это ответ на то, что мы здесь увидели.
Да плевать мне на нынешнюю жирующую, торгующую Россию! Ешьте, пейте, богатейте! Не вам служу.
Я со своими мужиками здесь увидел и понял такое, что вам и объяснять-то бессмысленно. Что для вас теперь слова «честь», «Родина», «Россия»? Есть враг. Есть ненавидящий нас народ, есть армия, воюющая против нас, а значит, есть мы. Батальоны и полки, которые будут драться здесь до конца. Потому что даже самый зеленый солдат, провоевавший здесь хотя бы два месяца, уже очень хорошо понимает: этих надо «валить». «Валить» здесь, сейчас и до конца. Иначе однажды «они» придут в Россию, чтобы «валить» нас, делать рабами, покорять. Так их воспитали, в это они верят! К этому они готовились.
Было бы тушенки побольше. Да форма хорошая, справная. А уж если и связь будет надежной, так и вообще жить можно…
