(Это моя бабушка, а следовательно, свекровь Нины
Аркадьевны.)
— …ты процветала, как сыр в масле каталась. Все сходило тебе
с рук. Конечно, остаться в двадцать лет круглой сиротой неприятно…
(Неприятно?)
— …но надо же иметь мозги. Это же еще не повод, чтобы
мотаться по всему миру, влипать в разные истории и не рожать детей.
(Ее послушать, так для того, чтобы рожать детей, повода не
надо вообще.)
— Тебе сорок лет, а на кого ты похожа?! Ты только посмотри на
себя в зеркало, и сразу станет все на место. (Каждый день смотрю, а не
становится.) — По телефону твой голос легко можно принять за детский. Не
ходишь, а порхаешь, как мотыль. Что за юбка? Светишь голыми, извини меня,
ляжками. Кому ты подражаешь? Алиске своей дурной? Вышла бы замуж по-настоящему,
нарожала бы детей и занялась бы хозяйством… Мигом отпадет охота девочкой
прикидываться.
Тут уж мое терпение лопнуло. Даже печенье в горле застряло.
— У Алисы, между прочим, есть и племянники, и муж. —
напомнила я, — а лет ей это не добавило.
— Лет-то добавило, ума нет, — выразительно округлив глаза,
отрезала Нина Аркадьевна. — А ведь тебе есть с кого брать пример. Вот я в ваши
годы… (Не приведи господи!)
— …солидная достойная женщина, порядочная и хозяйственная…
(Со всеми признаками семейной жизни.)
— …уважаемая всеми и мужем. Если ты не возьмешься за ум —
умрешь, как твоя бабушка…
(Только об этом и мечтаю: посредине праздника с пирожным во
рту, окруженная поклонниками, подарками и любовью.)
— …без мужа и семьи. Знала бы покойница, как сложилась твоя
никчемная жизнь… (Умерла бы от гордости.)
— …Знала бы, как мучаешься ты без нее, не стала бы баловать
тебя в свое время. Как же! «Сонечка деточка! Сонечка внучечка!» — Нина
Аркадьевна отвратительно передразнила мою любимую бабушку. — А теперь некому
носиться с тобой, и ты затосковала, заскучала и запечалилась, взялась
придумывать всякие истории.
— Ничего я не придумывала, — оскорбилась я, вытягивая из
блюда сразу три печенья.
— Не перебивай аппетит, — сердито хлопнула меня по руке Нина
Аркадьевна и, углубившись в чрево холодильника, уже оттуда продолжила:
— Зря ты меня не слушаешь, я плохого не подскажу.
— Я тебя слушаю, — заверила я, проследив глазами за тем, как
ее голова вынырнула из холодильника и полезла в духовку.
— А если слушаешь, тогда вникай.
Нина Аркадьевна выпрямилась, повернулась к столу, еще раз
хлопнула меня по руке, тянущейся за очередной порцией печенья, и строго
сказала:
— Сейчас же убери со стула ноги. Что за привычка задирать их
выше головы? Когда уже ты станешь воспитанной?
Я смотрела на Нину Аркадьевну, эту интеллигентную
шестидесятилетнюю женщину, преподавателя музыки с консерваторским образованием,
жену профессора и мать аспиранта. Я смотрела и сгорала от стыда, потому что
понимала: плевать ей на мое воспитание, как и на всю мою жизнь, а просто жаль
ей своего грязного стула и еще больше жаль песочного печенья, которое с таким
аппетитом я истребляла.
Но больше всего Нине Аркадьевне жаль того наследства,
которое мимо нее уплыло ко мне. И потому со всей страстностью, с которой она
наслаждается Шопеном и Рахманиновым, она ненавидит меня, свою ни в чем не
повинную сироту-родственницу. Мне стало мучительно стыдно за нее, и я съела еще
одно печенье.
— Вот, — сказала Нина Аркадьевна, — в этом ты вся. Рыбу
будешь?
Я была уверена, раз мне предлагают рыбу, значит, она с
душком, а потому ответила:
— Нет, рыбу не буду.
— А что ты будешь?
— То, что будет дядя.
— Вячеслав давно на работе, — не без злорадства сообщила
Нина Аркадьевна. Я несказанно удивилась.
— Как, уже? В семь утра?
— Не все же такие бездельники.
— Между прочим, я не спала всю ночь, а дядюшка, если память
мне не изменяет, еще вчера лежал с высокой температурой.
Здесь Нине Аркадьевне смутиться бы, но она Рассердилась.
Люди всегда сердятся, когда их ловят а лжи, видимо, именно от смущения.
— Мы не так богаты, чтобы болеть, — отрезала она, отправляя
рыбу обратно в холодильник и доставая прошлогодние котлеты.
Я понимала, что охотней всего она накормила бы меня
синильной кислотой, щедро сдобренной мышьяком и цианистым калием, а потому
отрицательно покачала головой и в сторону котлет.
— Ну, тогда я не знаю, чем тебя угощать! — сердито заметила
она и, накрыв блюдо с печеньем салфеткой, поспешно поставила его в буфет.
— Надо было идти к Алисе, уж она-то нашла бы что-нибудь на
завтрак, — ковыряя пальцем несвежую скатерть, заметила я, после чего Нина
Аркадьевна окончательно взвилась.
— Если хочешь знать, роль Алисы во всей этой истории мне
очень подозрительна, — закричала она. — То она к нам носа не кажет, а то вдруг
такое внимание. Почему она сейчас позвонила и рассказала мне весь этот бред?
— Почему?
— Да потому, что хочет заострить всеобщее внимание на том,
что она твоя лучшая подруга, готовая по любому зову мчаться тебя спасать. Ведь
если ты умрешь, подтвердить это будет некому.
Я поежилась, усиленно соображая, верит Нина Аркадьевна
рассказу Алисы или нет. Если не верит, то вероломно пытается настроить меня
против любимой подруги, которую ненавидит сразу по двум причинам: за красоту и
за дружбу со мной.
Если же Нина Аркадьевна верит всему, что рассказала Алиса,
то в ее словах должен быть какой-то подтекст.
— Почему это я должна умирать? — с вызовом спросила я.
Нина Аркадьевна смешалась.
— Мало ли почему, — сказала она. — Разве ты расскажешь, в
какую очередную историю вляпалась на этот раз. Видела бы твоя бабушка…
— Ни во что я не вляпывалась, а лучше скажи мне, почему
Алиса кажется тебе подозрительной.
— Скажу, — неожиданно пошла на откровенность Нина
Аркадьевна. — Потому что не гак давно я видела ее на Фонтанке, садящейся в
черный «Мерседес», а сегодня на мой вопрос, нет ли у нее знакомых, владеющих
такой машиной, она без заминки сказала, что нет.
Я мгновенно вспомнила про радиотелефон, выпавший из сумочки
Алисы, и почувствовала неприятный холодок под ложечкой.
— А зачем ей убивать меня? — спросила я упавшим голосом.
— Вот этого не знаю. Единственное могу сказать: рядом с
Алисой ты будешь в большей безопасности, чем в нашем доме.
