Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. И
среди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно.
Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, а
следовательно, особо дороги.
Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянула
Денису папку.
— Что это? — спросил он.
— Жизнь твоей сестры. Он удивился.
— Почему жизнь?
— Потому что все главное — здесь, остальное не имеет
значения.
Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и
испугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.
— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этим
делать? — растерянно спросил он.
— Сохрани, — посоветовала я.
— Зачем?
— На память.
— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасом
прошептал он.
— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.
По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась),
какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.
— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. —
Бумаги надо сжечь.
— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рук
папку. — Только не это.
— Тогда оставь себе.
Я с благодарностью посмотрела на брата.
— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мне
станет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?
— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, —
разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому
вряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.
Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась за
стол пить кофе.
— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я после
пятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все
же.
— Нет.
— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если
ты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.
Денис покачал головой.
— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет часто
звонить.
— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.
— Взял много литературы. Надо работать.
— Тогда я пойду?
— Да, конечно.
Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно
улыбнулся.
— Звони.
— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощание
взглядом.
И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие,
тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому что
любовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не могли
ее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.
Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:
— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив
к грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько
дикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящих
чувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?
Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма от
Лебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, в
основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к нему
поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.
Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чаще
всего не знаешь, чему завидуешь.
Глава 20
На следующий день утром я сообщила Марусе и Нелли, что уже
дома и вечером жду их в гости, после чего наспех позавтракала и отправилась к
Денису. По дороге, как обычно, завернула в магазин и набила сумку продуктами.
Денис открыл дверь и, извинившись, тут же отправился в
постель. Меня поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.
— Что с тобой? Ты пьян? — изумилась я, зная, что Денис
трезвенник и ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайних
случаях.
Ореховый ликер — это у нас семейное. Наша бабушка любила
его, моя мама, я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.
— Я выпил немного вчера, но дело не в этом, — ответил Денис.
— А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, —
возмутилась я.
— Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогу
дала мама.
«Твоя мама может отравить чем угодно», — подумала я, а вслух
сказала:
— Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчас
приготовлю щи, плов и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.
Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.
— Вряд ли смогу это съесть, — сказал он. — Меня рвет, и на
еду даже смотреть не могу.
Я покопалась в аптечке. Чего там только нет. У Клавдии была
настоящая страсть к лекарствам.
— Прими тетрациклин, и к вечеру все пройдет, — сказала я,
протягивая таблетки.
Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, и
жалобным взглядом поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакая
ходящая мука.
Всем известно, как любят мужчины вызывать к себе жалость и
как умеют пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась на
кухню. Через три часа обед был готов. Кастрюля ароматных щей, казанок
аппетитнейшего плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три дня. В
довершение великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.
Я искренне хотела побаловать брата и очень досадовала, что
он так некстати потерял аппетит. За каким чертом ел он эту колбасу? Не мог
дождаться меня?
Он лишь пожал плечами в ответ на прямо поставленные вопросы
и закрыл глаза. Я встревожилась.
— Что, так плохо?
— Да нет, уже лучше, — ответил он.
— Тогда поешь.
— Не хочется. Потом.
Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевр
кулинарии. Каждый, кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такую
вкуснятину.
Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.
— Я обязательно все съем, — заверил он, — съем чуть позже,
потом, вот только поправлюсь.
