В корзинке для пикника еды нашлось в изобилии: пирожки, завернутые в салфетки, пиво для Ратлиджа, термос с чаем для Рейчел, печенье разных видов в жестяной коробке, кусок сыра, батон свежего хлеба. На дне, тоже завернутые в салфетку, лежали сливы.
Они с аппетитом поели, хотя Ратлидж в основном молчал и думал о своем. Вести светскую беседу пришлось Рейчел; она старалась выбирать безопасные темы, которые не могли вернуть ее и инспектора к Тревельян-Холлу и его обитателям.
Гораздо легче ей было рассказывать о том, как она интересуется старинными развалинами. Затем Рейчел неожиданно для себя спросила, почему Ратлидж пошел служить в полицию, когда мог бы стать адвокатом, как его отец.
– Отец часто рассказывал мне о судебных процессах. Он объяснял, что барристер защищает обвиняемого, а королевский адвокат защищает закон и что, если жертва жива, она может представить доказательства того, что ее ограбили, избили, что преступник незаконно проник на ее территорию. Но если жертва погибла, хотя вокруг нее и строится все дело, она не играет в нем никакой роли, разве что доказывает факт совершения преступления. – Ратлидж улыбнулся своей спутнице. – Такое положение показалось мне очень несправедливым, а я прекрасно понимал, что хорошо, а что плохо. Я считал, что жертву необходимо выслушать, что ее лишили не только жизни, но и права голоса. Я думал, что самое главное – правда. И возможность защитить невиновных. Поэтому решил: раз у суда задачи другие, невиновных, скорее всего, защищает полиция. Но оказалось, что и здесь я ошибался.
– Почему?
Ратлидж отвернулся.
– Потому что, как я довольно скоро понял, главная задача полиции заключается вовсе не в том, чтобы доказать чью-то невиновность. Она заключается в том, чтобы доказать вину.
Что-то в его голосе подсказало Рейчел, что продолжать разговор на эту тему не стоит. Она вскинула голову и увидела, что к ним со стороны дома спускается Кормак Фицхью.
Торопливо собирая остатки обеда и складывая их в корзинку, она спросила:
– Значит, завтра вы возвращаетесь в Лондон?
– Нет, – ответил Ратлидж. – Еще нет. Для того чтобы убедиться во всем наверняка, мне нужно проверить еще кое-что. Обещаю, когда я приду к каким-то выводам, обязательно поделюсь ими с вами.
– Что ж, все правильно, – ответила она и встала, отряхивая с брюк песок. К тому времени, как к ним подошел Кормак, она уже шла по пляжу к оконечности мыса.
Кормак громко поздоровался и, поравнявшись с Ратлиджем, заметил:
– Вижу, вы уговорили хозяина гостиницы дать вам лодку на день. Жаль, что я сам до этого не додумался. – Затем, проводив взглядом Рейчел и дождавшись, когда она отойдет подальше и не будет его слышать, добавил: – Я тревожусь за нее. Смерть Николаса стала для нее тяжким ударом, тем более это произошло почти сразу после гибели Питера. Рейчел – женщина уравновешенная; она понимает, что два ее любимых человека ушли, но ей пока нечем… некем заполнить оставшуюся после их ухода пустоту. В последнее время она даже меня стала избегать – и Сюзанну. Как будто живые слишком ярко напоминают ей о мертвых. – Кормак покачал головой. – Вообще-то я прекрасно ее понимаю. Сам я справляюсь только благодаря работе. Зарываюсь в нее с головой и не замечаю, как пролетают дни…
– Значит, вы не ночуете в Тревельян-Холле?
Кормак вздохнул:
– Я попросил миссис Трепол приготовить мне спальню, но не вынес тамошней тишины. Меня приютили знакомые в Первелли.
– В том месте, куда поехали миссис Харгроув и ее муж?
Кормак с удивлением посмотрел на Ратлиджа:
– А разве Сюзанна тоже здесь? Даньел клялся, что больше не отпустит ее из Лондона до родов. Но Сюзанна всегда была упрямее, чем кажется на вид. Если она чего-то хочет, он не способен долго ей сопротивляться. Скорее всего, она остановилась у Битонов. Она училась в школе с Дженни Битон, то есть тогда Дженни Трокмортон.
– Ваша сестра тоже слышать не хочет о возобновлении дела. По ее словам, двойное самоубийство – происшествие и без того позорное. Ей не хочется, чтобы ее ребенок принадлежал к семье, на которую падает подозрение в убийстве.
Кормак ухмыльнулся:
– Мне говорили, что беременные женщины часто бывают раздражительными.
– А вы не были женаты?
Кормак подошел к воде и, повернувшись к Ратлиджу спиной, подобрал камешек и бросил его в воду.
– Нет, – не сразу ответил он. – Я не женат. Как и у Рейчел, у меня на сердце незаживающие раны.
Хэмиш снова ожил; Ратлидж изо всех сил пытался не обращать на него внимания.
– Я пока не нашел никаких доказательств преступления, – сказал он. – Но очень хотелось бы выяснить, почему умер Николас Чейни. Точнее, понять… Мне все еще трудно согласиться с вашим предположением, что Оливии просто не хотелось уходить одной.
Кормак подошел ближе к Ратлиджу. Шелест волн стал громче: приближался прилив.
– А кто их знает? – устало ответил он. – Возможно, их смерть имела какое-то отношение к ее стихам. Или к тому, что было известно Николасу о ее жизни. Или Оливия боялась, что Николас может кое-что предать огласке после того, как ее не станет… А может быть, все объясняется самой обыкновенной жестокостью.
– Если Оливия так хотела сохранить свои тайны, зачем завещать свой литературный архив Стивену? Ведь вам наверняка известно о ее прошлом почти столько же, сколько и Николасу. А может, и больше. Убив его, она не унесла свои тайны с собой в могилу.
– Да, но Оливии было прекрасно известно, что я занимаю достаточно высокое положение в Лондоне. И пойду на что угодно, лишь бы избежать скандала, который может повредить моей репутации в Сити. Вряд ли вы думаете, что я с радостью готов извлечь из шкафа семейные скелеты на всеобщее обозрение! В одном ее стихотворении есть строки о тайнах, которые «хранят до могилы». Она называет их «последней надеждой раба и хозяина, последним оплотом против неба и ада, воскресением, когда душа выкрикнет то, чего боялись язык и разум, надеясь, что никто ничего не узнает, хотя надеяться не на что было». – Процитировав отрывок, Кормак пожал плечами. – По одному моему слову пересылаются тысячи фунтов; подписываются контракты, инвесторы вкладывают деньги… Я верен своему слову, и мои партнеры на меня рассчитывают. Если я расскажу о прошлом Оливии, хуже будет не ей, а мне. Ей гораздо легче было погубить меня, чем мне – ее.
– Зато вам гораздо легче погубить О. А. Мэннинг.
– А Оливии было не все равно? Покончив с собой, она оборвала и жизнь О. А. Мэннинг тоже…
– А может быть, она просто сказала все, что хотела сказать, и понимала, что, напечатанные на бумаге, черным по белому, ее признания навсегда сохранятся? И их у нее уже никто не отнимет.
Кормак пытливо посмотрел Ратлиджу в лицо:
– Какие признания вы имеете в виду? Я не настолько хорошо разбираюсь в поэзии. Даже гадать не берусь, что она имела в виду, когда писала свои стихи. Если честно, по-моему, Оливия сама не понимала, что ею движет. Ее стихи как будто создавала некая сила, которая нашла в ней свое выражение… Хотя более сложного человека, чем Оливия, я в жизни не встречал.
