— Жалел, даю слово, Оскар! — писарь взглянул на ручные часы. — Не позже чем через пять минут кухня начнет выдавать кофе, капо больше не будут бить мусульман, сегодня никого не пошлют на работу — после дороги все получают сутки отдыха. Чего тебе еще?
И действительно, со стороны кухни послышался сигнал к завтраку.
— Kaffee holen! — орал Мотика. — Weitergeben.
Писарь широко улыбнулся.
— Новая фаза войны, доктор. И у нас тоже новая фаза — в отношениях между конторой и лазаретом. Вместо войны — сотрудничество. Имей же терпение, подожди — и сам увидишь. Единственное, чего я от тебя пока хочу, — не ставь мне палки в колеса. И не забудь, что мы двое, ты и я, возглавим лагерь.
Пока Оскар и Эрих разговаривали, уличка между бараками стала оживляться: двери бараков открывались, из них выходили озябшие узники, торопливо направлялись к отхожим местам и так же торопливо возвращались обратно. Заметив у лазарета двух проминентов с повязками на руках, «мусульмане» почтительно обходили их стороной. Но по-настоящему лагерь оживился лишь после сигнала к завтраку. Изголодавшиеся люди только и ждали этого сигнала. Всюду распахнулись двери, и «штубаки», назначенные блоковыми, поспешили к кухне. Мотика все еще стоял у рельса, подвешенного на тросе, и бил в него железиной.
— Kaffee holen! Weitergeben!
— Kaffee holen!
— Kaffee holen!
— Kafe au lait
[6]
! — зевнув, сказал Гастон, переведя этот призыв на родной французский язык.
— Kafe, vole
[7]
! — по-своему перевел чех Франтишек, по прозвищу Франта Капустка, которому блоковый четырнадцатого барака поручил принести кофе.
Феликс повернулся к соседу по нарам.
— Зденек, — с трудом сказал он, — если дадут хлеб, я не смогу его жевать. Возьми мою порцию и дай мне за нее дневную похлебку. Идет? — А что с тобой? Почему ты не можешь жевать?
Феликс показал на свою посиневшую щеку и объяснил, в чем дело.
— Свиньи! — проворчал Зденек. — А ты узнаешь типа, который тебя ударил?
Феликс грустно покачал головой.
— Что мне от этого толку? Вот если бы тут был доктор…
Перед ним остановился блоковый.
— Was gibts? нем.
Зденек рассказал, что случилось с Феликсом.
— Можно мне отвести его к доктору?
— Это ты пел вчера, да? Сегодня нерабочий день. После кофе я вас обоих отведу в лазарет. Он тут, напротив. А этот бандюга врал насчет того, что для вас только одно отхожее место. Первый раз слышу.
Пришел Франта с ведерком кофе.
— Всем сесть по местам, — заорал блоковый. — У меня двадцать пять кружек, получать будете по двое. Хлеб раздадут через час, сегодня исключение, обычно вы будете получать его вечером. На четырех человек одна буханка. А сейчас — тихо!
В благоговейном молчании он откинул занавеску, отделявшую шестую часть помещения в глубине барака. Заключенные увидели с одной стороны удобное ложе блокового, с другой — фаянсовые кружки, в которые Франта уже разлил черную, подслащенную сахарином бурду. Потом он стал разносить ее узникам.
— Я бы предпочел подождать, пока будет гуща со дна, — с невеселой улыбкой сказал заключенный, получивший первую порцию, но нетерпеливо ухватил горячую кружку.
* * *
В душной кабине грузовика была приятная теплота. За рулем сидела дородная сорокалетняя фрау Вирт. Маленькая шоферская фуражка с помощью шпилек держалась на ее все еще русых волосах, собранных в большой узел. Эта фуражка придавала немке задорный вид, она походила на пышную субретку в старинном театре, переодетую солдатом. Щеки у нее и без румян были яркие. Если бы не плохие зубы и две золотые коронки впереди, она была бы еще красивой женщиной.
Голова коротышки Фрида, который сидел рядом с ней, едва доставала ей до плеча. Смуглой щекой он терся о грубое сукно ее форменной куртки и мурлыкал, как кот. Третий седок в кабине, охранник Ян из конвойной команды лагеря, сидел с краю и клевал носом, держа карабин между колен.
— Турнфатер Ян
[8]
уже спит, — для проверки сказал Фриц чуть погромче и покосился направо. Конвойный даже не пошевелился. Фриц повернулся к соседке и подмигнул:
— Все в порядке, фрау Вирт, мы можем разговаривать.
— О чем же мне с вами разговаривать? — фрау Вирт глядела в одну точку, приняв неприступный вид. Но ответила она все-таки шепотом, чтобы не разбудить Яна. Игривый сосед справа занимал ее.
Фриц снова потерся головой о ее плечо и замурлыкал популярную немецкую песенку:
Все приходит и уходит,
Жизнь превратностей полна,
Мой супруг застрял в России,
И в постели я одна…
Фрау Вирт хихикнула.
— Это ж неприлично!
Фриц поднял голову и попытался дотянуться губами до ее покрасневшего уха, торчавшего из растрепанной прически.
— Неприлично, но правильно. К вам это тоже относится, фрау Вирт.
— Не относится, — тряхнула головой фрау Вирт, уклоняясь от его горячего дыхания. — Мой муж в России, это верно. Но это не значит, что моя постель свободна…
— Туда уже кто-то залез? — нахально шепнул Фриц.
— Вы басурман! — рассердилась Вирт. — Вы… цыган! Знаете, что вы цыган?
— Позвольте, фрау Вирт, не обижайте чистокровного немца. Будь я цыганом, я носил бы черный треугольник.
— Какое мне до вас дело? Ваш зеленый треугольник тоже не сулит ничего хорошего.
— Ах, фрау Вирт, — капризно возразил Фриц. — Вы — мать, как же вы можете так говорить! Мне двадцать семь лет, из них восемь я торчу в концлагере. Когда меня посадили, я еще бегал в коротких штанишках гитлерюгендовца, ну, каким я мог тогда быть закоренелым уголовником, посудите сами!
Пышная блондинка с минуту молча глядела в одну точку. От выжидательного взгляда Фрица не укрылось, что глаза ее увлажнились.
— А вы не лжете? — спросила она мягко.
— Святая правда, фрау Вирт! Восемь лет в лагере! Без материнской ласки, без женской любви.
— А может быть, все это к лучшему? — прошептала фрау Вирт. — Вид у вас здоровый, руки, ноги целы. Кто знает, где бы вы лежали мертвый, если бы вас не упрятали в концлагерь? У меня двое сыновей, много моложе вас, и оба уже на фронте.
