Упоенный ходом боя, Болдин перестал ощущать время и стал казаться себе механическим существом, способным только на то, чтобы подавать команды. Он стоял рядом с орудием, фейерверкером которого был тот самый разбитной и вездесущий Ковригин. Его яркая рыжая голова все время мелькала в пыли и сизой пушечной гари, создавая у Болдина ощущение несокрушимости своей, ставшей уже родной батареи. Он подавал команды, и орудие послушно отзывалось, изрыгая из раскаленного чрева очередное смертоносное ядро. И вдруг это ощущение прошло, после его очередной команды последовала тишина. Болдин подскочил ближе, Ковригин сидел неподвижно, прислоняясь к щитку и, похоже, даже не ощущал его жара.
– Ты что, ранен? – затеребил его Болдин.
Тот поднял воспаленные глаза.
– Еще покуда нет, вашбродь...
– Так какого?!
Ковригин повел глазами в сторону двух лежащих зарядов:
– Это все, это когда персы подойдут ближе...
Болдин оглянулся и, увидев поблизости Равильку, как всегда несущего свою охранную службу, послал его за новыми зарядами. Тот в мгновение ока исчез из вида. И спустя некоторое время появился, чумазый, сверкая глазными белками.
– Вот, бачка... – за ним, кувыркаясь в воронках и прыгая на камнях, тянулся на пристяжке картечный ящик.
Ковригин мигом пришел в себя и дико вскричал:
– Стой! – Потом уже к Болдину: – Вашбродь, остановите своего князя, погибать зазря неохота...
Пришлось остановить ретивца. Как бы то ни было, но пушка опять ожила и стала отзываться на команды Болдина. И продолжалось это до тех пор, пока прямо перед ним не вырос огромный столб вражеского разрыва и Болдина засыпало землей. Более он уже ничего не помнил.
Но русский отряд все еще жил и, хотя нес огромные потери, продолжал движение. Генерал Красовский появлялся на разных участках, ободряя войска своим присутствием и подвергаясь смертельной опасности. Лошадь под ним была убита, он пересел на другую, неприятельская граната осыпала его осколками и ранила в руку. Разорвавшийся прямо перед ним снаряд убил вторую лошадь и раздробил ему правую ключицу. Один из офицеров подвел генералу свою лошадь, но тот уже не мог сесть сам. Его кое-как взгромоздили, и он, едва придя в себя, поскакал к егерям, отражавшим очередной наскок озверевших сарбазов. Персы, увидев генеральскую форму, окружили его и были готовы торжествовать победу. Красовский с трудом отбивался своей тонкой шпагой. К счастью, пробившийся к нему рослый гренадер призвал на помощь находившихся недалеко казаков. Полусотня донцов бросилась на врага и спасла генерала.
Многим повезло меньше. Погиб сраженный тремя пулями командир Крымского полка подполковник Головин, когда лично повел крымцев в очередную атаку. Пал майор Севастопольского полка Белозор, снискавший славу своим бескорыстием. Он отдал раненому офицеру лошадь, а сам изнемог до того, что солдаты вели его под руки. Измученные, они стали отставать от отряда, тогда Белозер сел на камень, достал кошелек с деньгами и передал его сопровождавшим со словами: «Спасибо вам, братцы, за службу, а теперь спасайтесь, иначе вы погибнете вместе со мной совсем напрасно». Подскочившие персы сорвали с него эполеты и отрубили голову.
А вот Болдину повезло более, потому что его денщик и боевой товарищ своего «бачку» ни за что бы не бросил. Оправившись от своей контузии, вызванной тем же снарядом, он бросился на поиски Болдина и нашел его в засыпанной воронке. Поручик просто был оглушен близким взрывом и на время перестал воспринимать окружающее. Равилька пристроил его на какой-то повозке и заботливо сопровождал, пока тот не пришел в себя.
Бой все еще продолжался и гремел едва ли не с пущей силой. Наши уже не чаяли добраться до монастыря, хотя до него оставалось совсем немного. Красовский поместил орудия в середину колонны, чтобы враг не овладел ими. Вместе с ними двигались раненые и увечные. Шел и фейерверкер Ковригин. Тем же вражеским ядром ему перебило левую руку выше локтя и контузило в бок. Неся правой рукой левую, висевшую на коже, он говорил, что желает умереть возле своего орудия или дойти вместе со всеми до монастыря.
Священник Крымского полка с крестом в руках шел впереди и молил Господа о защите, «победы на супротивные нам даруя». Ему в это время вторил и весь монастырь, Нерсес простирал вверх копье, смоченное кровью Христа, и молил о помощи. Возможно, без всевышнего заступничества не обошлось, потому что монастырские ворота отворились, и весь гарнизон, в том числе больные и немощные, вышел навстречу своим избавителям.
Перед воротами Красовский остановил свое войско, чтобы собраться. Сбор оказался недолгим: был потерян весь транспорт, на поле боя пали 24 офицера и 1130 солдат. Живые держались из последних сил, многие легли в тени, да так и не встали – умерли от истощения. Казалось бы, враг должен был воспользоваться таким обстоятельством, а он, пораженный небывалой стойкостью духа, не посмел продолжить боевые действия.
Нерсес благословил дошедших и сказал:
– Горсть русских братьев пробилась к нам сквозь 30-тысячную армию разъяренных врагов. Эта горсть стяжала себе бессмертную славу, и имя генерала Красовского останется всегда незабвенным в летописи Эчмиадзина.
Святой старец сдержал свое слово: в память беспримерного подвига русских войск со временем был поставлен обелиск в виде часовни и установлен ежегодный праздник 17 августа с крестным ходом и панихидой.
А ближайшим следствием битвы 17 августа было снятие блокады с монастыря. Огромная армия не смогла остановить горсть русских, не давших ни одного трофея: ни пушки, ни знамени, ни пленных. Возможно, неверные действительно находились под высокой защитой...
Не все, однако, оценивали Аштаракскую битву положительно. И первым среди них был сам Паскевич, считавший понесенные потери чрезмерными, не соответствующими конечному результату. Если бы, дескать, Красовский дождался подхода резервов и действовал более осмотрительно, все сложилось бы иначе. Особенное неприятие вызвала у Паскевича победная реляция Красовского. Он писал Дибичу: «Я был поставлен в недоумение: в каком виде я должен представить реляцию генерала Красовского. Препроводив ее без всяких суждений своих, я дал бы повод думать, что оправдываю действия генерала Красовского и признаю изложение их в полной мере справедливыми, присовокупив же замечания свои, я боялся упрека, что строго разбираю поступки моего подчиненного, и без того обвиняемого самими обстоятельствами».
Но людская молва оказалась более справедливой. Действия русского отряда, прошедшего сквозь сонмище врагов, уподоблялись Швейцарскому походу Суворова, что особенно раздражало самолюбивого Паскевича. Когда три недели спустя он появился в Эчмиадзине сам, то уже не скрывал своего возмущения. Все участники похода и даже сам Нерсес удостоились его ядовитых замечаний. Впоследствии Красовский писал: «От меня никаких объяснений не принято. В Эчмиадзин не был пропущен ни один человек моего отряда, которому не было бы сказано с упреком: „Что вы мне наделали с вашим отрядным начальником?“ Таковые поступки могли уничтожить меня в глазах моих подчиненных, но я с душевным удовольствием видел, что ему не удалось поколебать со стороны их ни привязанности, ни доверия ко мне».
