Москва, 5 января 1989 года
Тихо прошуршав шиповкой по морозному, искрящемуся в желтых лучах уличного фонаря снегу, авто застыло перед подъездом. Задернув плотную штору на окне первого этажа, выходящем во двор, я повернулся к родным и обыденно сказал: Все, пора, время не ждет. Зашел в смежную, крохотную комнату, где спала дочка, поцеловал ее в лоб. Присели, как водится, на минуту, обнялись, и я стал выносить на улицу свой багаж — два желтых чемодана из кожзаменителя — талисманы, которые сопровождали меня в Афганистан с далекого 1979 года, и три коробки со снедью. Водитель помог закинуть все это в багажник. Время поджимало. А я смотрел на светящиеся окна моей квартиры и застывшие на желтом фоне темные силуэты мамы и жены. Тихо падал снег, ветра не было. Обычный уютный московский двор на Речном вокзале. Крохотная детская площадка под окнами, стенд с газетой, издававшейся домовой общественностью, белый с красным грибок-песочница, редкие огни засыпающих квартир.
Махнув на прощанье родным, я сел на переднее сиденье. Черная «Волга», мягко стартовав, стала набирать ход. Поворот налево, и мы на Ленинградке. Пустынная трасса до Шереметьево-2.
— Поставь что-нибудь душевное — обратился я к водителю.
У того были свои представления о душевном. «Третий год здесь, то тут, то там обновлял я лик родной земли, а за мною мчался по пятам исполнительный лист…» захрипели колонки голосом Лозы. Подумалось, что за мной никто вроде и не гонится, а год уже не третий, а девятый, да и страна далекая. Впрочем, она уже успела стать почти родной…
Начинается регистрация на рейс СУ-531, Москва-Кабул, пролетело над залом объявление, спетое милым женским голосом. По привычке я не стал смотреть на черное табло с расписанием отправки самолетов, а завертел головой по залу отлета. Что-то изменилось, но что именно? Это я понял только минут через пять, когда глаз так и не остановился на «шанхае». Так я называл толпы одетых в гражданское военных людей с чемоданами и коробками, устремлявшихся обычно наперегонки к воротам таможенного пропуска и месту регистрации билетов. Пришлось идти к табло и смотреть, где производится регистрация. Левая сторона, ворота номер два. Человек шесть соотечественников, четыре афганца. Все, больше никого нет. Юрий Тыссовский, с которым мне предстояло работать в Афганистане после вывода войск, уже прошел таможню и передвигал постепенно свой скарб к ленте багажа. Перевес уже не имел значения — пассажиров почти не было, и если бы мы захотели, Тушка (Ту-154-М), повезла бы в Кабул хоть тонну нашего груза.
— И куда же это вас, мальчики, несет? Все оттуда, а вы туда. Средних лет подтянутая женщина в синей униформе и очках смотрела поверх экрана, по которому ровными рядами проплывали очертания бутылок и бесформенные черные свертки — обернутая в фольгу замороженная свинина и тушки домашних птиц.
— Не растряси, — сказала она напоследок и отвернулась в противоположную от ленты-транспортера сторону.
— Виталий, прими отбывающих, я отлучусь на пару минут. Женщину таможенника на посту сменил плотно сбитый, низкорослый черноволосый парень.
— Здорово, Андрюха. Не узнаешь?
Как тут не узнать. Виталя Пономаренко. Сокурсник, военный переводчик в группе Главного военного советника в 1979–1980 годах. Кабул, Газни. Жили вместе в одной квартире 115-го блока в новом микрорайоне почти год. И потом уже, в середине 80-х часто в Кабуле встречались, в свободные вечера играли в преферанс. На публике обниматься было не гоже. Мы отошли в сторону и проговорили минут с двадцать. Когда прощались, мне подумалось, что это, наверное, хорошая примета — встречать друзей перед долгой разлукой с Родиной. Впрочем, друзья и знакомые, побывавшие в Афгане, встречались буквально на каждом шагу. Лично у меня создалось такое впечатление, что в этой стране отвоевало и отработало пол-Москвы, впрочем, я мог и заблуждаться.
В кабинке паспортного контроля симпатичная девушка-пограничник, внимательно изучив мой напрочь заштампованный вязью синий паспорт, вдруг улыбнулась и сказала: «Возвращайтесь, Андрей Борисович, поскорее. Удачи Вам».
После таких проводов-встреч настроение заметно улучшилось и я, решив не изменять наработанной годами традиции, зашел в буфет на втором этаже аэропорта, торгующий на советские деньги. Принял положенные перед отлетом сто граммов и, закусив двумя бутербродами с дефицитной красной рыбой, пошел проходить еще один таможенный досмотр…
Не груженый самолет резво оторвался от земли и понес группу энтузиастов к столице солнечного Узбекистана. Натурально, он был практически пустой. В первом классе уселась пара знакомых советников-«дипломатов», которые сразу же открыли бутыль «Джонни Уокера». Все остальные пассажиры — всего было от силы человек пятнадцать — также разместились там, где можно было вытянуть ноги. Я сказал Тыссовскому, что хочу спать, и пошел в задний салон, на свое любимое место, около туалета. Там тоже можно было вытянуть ноги, не опасаясь раздавить что-нибудь в засунутой под переднее сиденье чужой сумке. Обычно здесь раньше толпились очереди в туалет, а от дыма сигарет нечем было дышать. Но зато, если уж ворвался первым на это заветное место (номера мест в билетах не проставлялись), то четыре часа безмятежного сна были обеспечены. Сразу же огораживал завоеванное свободное пространство своими сумками, отпихивал ногами и руками чужой скарб, которым проворные военные советники (мошаверы) и военные специалисты (мосташары) стремились обложить мое кресло. Все было просто как день. Из Афгана все везли на родину магнитофоны. Сначала «Трайденты», потом «Шарпы». В Афганистан везли спиртное, замаскированное в банках из-под компота и в резиновых грелках. Опасаясь, что их могут разбить или раздавить при погрузке и разгрузке, технику и стекло вволакивали в салон. Из-за своих габаритов, магнитофоны в отделения для ручной клади, расположенные над головой, не умещались, и их старались приставить кому-нибудь под ноги. Здесь уже начинал действовать закон джунглей. Твой магнитофон — вот и ставь его себе хоть на голову. А мне дай вытянуть ноги. Все попытки использовать для размещения своего багажа служебное положение, обычно разбивались о незатейливое «А пошел ты на…». Обычно, получив такой отпор, подполковники и полковники удалялись со своим скарбом и возобновляли попытки пристройки своего багажа уже под ноги своим подчиненным.
В этот раз мой багаж зашкалил за 250 килограммов. Вез многочисленные посылки знакомым от их родных. В аэропорту также не смог отказать двум женщинам, передававшим посылки мужьям, которые должны были остаться в Кабуле после вывода войск. Откинув спинку своего кресла и сложив переднее сиденье вперед, я вытянул ноги и прикемарил. Мне снился чужой багаж. Вообще, с ним было связано много смешных историй. В 1985 году супруга моего товарища — оператора телевидения Вадима Андреева передала мне для него две бутылки коньяку. Сели на кабульском аэродроме. Самолет еще двигается по рулежке. Вдруг, дверь справа отъезжает, и в нее один за другим начинают запрыгивать бойцы кабульского спецназа, облаченные в экспериментальную «песочку». Все с автоматами. Публике в самолете делается дурно — думают, произошло ЧП. Потом кто-то, подтолкнув, видимо под задницу, Вадика, закидывает его толстое тело в салон. Вадик начинает орать дурным голосом: «Андрей Грешнов, ты где?». Благо я сижу недалеко от двери, машу ему рукой. Ну, думаю, хоть замолчит. А он опять давай орать: «У нас борт на Кандагар отъезжает, давай коньяк!!!» По рядам пустили две бутыли. Вадика спецура приняла на руки на земле. В иллюминатор вижу — бегут к рампе серого АНа. У «спецов» в руках бутыли, у Вадика камера «Бетакам» на перевес как огнемет у фашиста. Слетали они тогда безрезультатно. Однако Вадиму при посадке в Кандагаре пулей из ДШК на излете это-то камеру и разбило. А он и не заметил. Когда приземлились, рассказывал, что взял ее за ручку, да так одну ручку и поднял. Все остальное рассыпалось на части. Но зато коньяк невредимый долетел до Кандагара. Смехи… Нет, лучше уж действительно заснуть.
