Но я молчал. Я лихорадочно бинтовал очередного раненого, а сам искоса посматривал в ту сторону, откуда должна была появиться моя смерть. У нас кончались патроны, у нас уже были убитые, было много раненых, и нам оставалось ждать только смерти.
— Взвод, примкнуть штыки! — раздался отчаянный, срывающийся на хрип голос капитана.
Я понял, что он трезво оценил обстановку и сейчас готовит людей достойно встретить смерть. Я подполз к убитому бойцу, взял его автомат и быстро примкнул к нему штык. Теперь оставалось ждать, когда подойдут «чехи». А те продолжали нас окружать, они уже были так близко, что мне казалось, я различаю их лица. Не в силах ждать, я начал по ним стрелять. Я стрелял озверело, длинными очередями, и скоро патроны у меня закончились.
— Дай скорее магазин! — крикнул я соседу справа.
— У меня у самого последний… — то ли простонал, толи сказал он.
Я выматерился. Я чувствовал себя настолько бессильным, что мне захотелось плакать. Я не плакал, наверное, с самого детства, а тут прорвало. Я силился сдержать себя, но слезы уже текли из моих глаз. Я не хотел умирать, но смерть была уже рядом. При желании я мог дотронуться до нее рукой. Да-да, именно дотронуться! Поднимись я с земли — в меня тут же со всех сторон полетели бы пули. А если в самом деле встать? — с отчаянием подумал я. Ведь на миру и смерть красна. Нервы мои были на пределе, и я готов был на безумный поступок. Вот сейчас я встану, шептали мои губы, сейчас встану… И тогда все, и тогда все переживания останутся позади. Я встану, встану! Я не боюсь этих сволочей… А что их бояться? Им все равно конец. Не сейчас — так позже.
Я понял, что в самом деле собираюсь встать, и у меня похолодело в груди. Чтобы прийти в себя, я зачерпнул горсть снега и стал растирать им лицо. Снег ожег лицо, и оно запылало. Я взял в руки свой пистолет. Глянул вперед. На меня надвигалась чья-то длинная тень. В заходящих лучах солнца сверкнуло лезвие. Я увидел нож, которым меня собирались зарезать, как последнюю овцу. Ну, подходите, гады, подходите, шептал я, мысленно уже прощаясь с жизнью. Рука моя, в которой был зажат пистолет, уже непроизвольно тянулась к виску. И в тот самый момент, когда я хотел нажать на спусковой крючок, я услышал где-то рядом дружное «Ура-а!».
Кто это кричит? — вспыхнуло в моем сознании. И зачем? Ведь все кончено. Но победный клич не прекращался. «Ура-а-а! — неслось где-то совсем рядом. — Ура-а-а!» «Чехи» растерялись, и в этот момент прозвучала команда Смирных: «В штыковую атаку… Впе-ре-ед!» Мы побежали. Я помню, что первым, в кого я вонзил штык, был длинный бородатый парень, в одной руке которого был автомат, а в другой — тесак. «Вот тебе! — яростно прошипел я. — Подохни, гад!» Потом был другой «чех», третий… Четвертого я не достал — он бросился в сторону и скрылся за деревьями. Меня это взбесило. Я хотел бежать за чеченцем, но у меня уже не было сил. Ну и хрен с тобой, подумал я, тебя потом другие убьют.
Ярость, лютая ярость продолжала клокотать во мне. Я не узнавал себя. Что я делаю? Зачем? Но ноги сами несли меня на врага. «Вот тебе, гад, получи…»
Уставшие обороняться, мы дрались зло и отчаянно. «Чехи» были растеряны, они никак не ожидали, что к нам придет помощь. А мы жали их, жали со всех сторон. Больше всего им досталось от ребят из взвода Ларина. Те, ударив «чехам» в тыл, буквально смяли их ряды, и теперь враг лихорадочно метался среди редколесья. Я видел заросшие густой щетиной лица боевиков. Страшные, ошалелые.
А потом наступила тишина. Нет, мы не орали от счастья, не радовались безумно тому, что остались живы. Мы стояли молча, не в силах посмотреть друг другу в глаза. Мы потеряли многих своих товарищей. Мы потеряли целый взвод — ребята Чагина лежали на снегу, покрытом густыми алыми пятнами крови. У многих из них были выколоты глаза, некоторые тела обезглавлены. Тело Чагина тоже было обезглавлено. Бедный парень, подумал я, ему и двадцати пяти, наверное, не было.
Первым, кажется, пришел в себя Смирных. Он подошел к Ларину и по-мужски крепко обнял его. Я понял, что таким образом он поблагодарил старлея за помощь. Потом мы построились в колонну по одному и пошли. Надо было до конца выполнить поставленную перед нами задачу. И мы ее выполнили. Мы нашли базовый лагерь мятежников и направили на него нашу авиацию. Потом провели «зачистку» в двух горных аулах, нашли в горах схрон с оружием, уничтожили диверсионную группу боевиков, собиравшуюся спуститься с гор. В лагерь мы вернулись только через четверо суток — худые, изможденные и смертельно усталые. Нас встречал сам «полкан». Глянув на нас, он все понял. Отдыхайте, сынки, сказал. После все расскажете.
ЧАСТЬ IV
XXXIV
Весна в Ичкерию прокралась тайком, словно хитрый абрек. В начале марта сошел снег на равнине, в горах же, там, куда редко заглядывало солнце, он лежал рыхлый и почерневший. Деревья еще были голыми, но почки уже беременели новой зеленью и были набухшими, словно соски дебелой бабы. С каждым днем становилось все теплее, и лишь горный ветер продолжал приносить с далеких заснеженных перевалов холодные воздушные массы.
Все оживилось к весне: и небо, и земля, и люди. Появились птицы, в неясном оттаявшем небе запел жаворонок, выскочила на лугу первая испуганная трава, и селенье, возле которого стояла наша часть, наполнилось голосами. Эти голоса издали были похожи на приглушенное движение горной речки, перекатывающейся через камни.
По утрам Хасан, как и прежде, пригонял свое стадо на луга. Земля оттаяла и сочилась, мерно чвакая под копытами животных. Утробно кричали коровы, весело блеяли овцы, и густо пахло свежим и несвежим навозом. Под Хасаном была все та же чалая лошадка, которая слушалась его и прытко скакала по лугу.
— Ить! Ить! — кричал чабан и звонко щелкал плетью, устрашая таким образом непослушных животных.
Он выглядел по-прежнему неприветливым и страшным в своей мохнатой бараньей шапке, нахлобученной на самые глаза. Абрек, сущий абрек, думал я. Не дай бог такому попасться где-нибудь на горной тропе — прирежет. Вон тем самым ножом, который висит у него на поясе.
— Здравствуй, Хасан! — выйдя на луг, чтобы погреться на первом весеннем солнышке, приветствовал я его, но он, как всегда, бросив на меня полный ненависти взгляд, круто разворачивал чалую и скакал прочь.
«Какой ты все-таки невежественный, дикий человек, — думал я о нем. — Ну что я тебе плохого сделал? Да ничего. Только хорошее. Где твои сородичи берут медикаменты? У меня. И детей своих, если те вдруг заболеют, ведут ко мне. Так за что же ты меня ненавидишь, Хасан?»
Впрочем, стоило ли гадать — ведь я все прекрасно понимал: как и всех русских в погонах, он считал меня врагом Ичкерии. Его братья продолжали сражаться против федералов, и он был с ними заодно. Они сражались в горах, на равнине, в больших и малых городах. Они не жалели даже тех своих соплеменников, которых подозревали в сотрудничестве с федеральной властью. По ночам в селеньях слышались выстрелы, гремели взрывы — это мятежники уничтожали, как они говорили, предателей чеченского народа. Многие чеченцы уже устали от войны, и их тянуло к мирной жизни. За это их убивали.
