Я подробно написал об этом для того, чтобы читатель мог понять, зачем в ярком солнечном небе висят осветительные ракеты. Они привлекают на себя самонаводящиеся зенитные ракеты, так как температура горения этих самых «осветилок» много выше температуры летящей «вертушки». Умная мысля приходит опосля.
Вынужденно закончилась карьера положенного в таких случаях количества «больших погон», ракеты было приказано не жалеть, и, завидив приближающиеся вертолеты, Ханкала дружно салютовала с застав.
В скором времени личный состав научился споро разбирать различные салюты и использовать, мягко говоря, не по назначению. Их продавали в диких количествах, запускали в свободное время (с утра до ночи) и, конечно же, разбирали. Я и сам этим баловался в лесу, когда нужен был кипяток, а костёр вызвал бы ненужный ажиотаж со стороны офицеров. Чтобы не отвлекать их от важных военных дел я добывал кипяток с помощью «светящейся части».
Но были и такие ребята, которые хотели разобрать «осветилку» или «салют» вплоть до молекул и атомов. Один из них служил в моей роте.
Когда это случилось, на заставе не придали значения странному хлопку в траншее. Через несколько минут на КП заполз Анцик (кличка героя): спекшиеся волосы на голове, «кожа-гриль» и кровь вместо глаз живо напомнили старину Фреди Крюгера. Анцик разговаривал на странном наречии русского языка с единственной буквой «Ы».
Из госпиталя он вернулся через три месяца злой, как чёрт, с хреновым зрением, и навсегда полысевшим. И всё бы ничего, но случился очередной кипеш: из Москвы к нам пожаловал толстозвёздый генерал, и надо было не ударить в грязь лицом. Должна же дивизия в Чечне отличаться от дивизии в России героями. Вот тут-то и вспомнили про Анцика.
Он был механик, и мы жили в парке боевых машин. За ним пришёл сам замполит батальона. Ничего хорошего визит шерифа в полевой форме ВС РФ не сулил. Анцика позвали в штаб полка. В небе висели осветилки, и мы до вечера обсуждали с прапорщиком, к чему бы такое внимание к заурядному солдату-распиздяю. Прапорщику было интересно, а мне… о метафизике поговорить не двигатель в БМП менять.
Солнце улетело в Ингушетию, с Дагестана по горам ползла тёплая ночь, но Анцику не спалось. Ещё бы: не каждый день узнаёшь, что завтра станешь… впрочем до завтра было ещё далеко. Ночь не прошла даром, и к торжественному построению полка рядовой Анцибаров был безупречен. Генерал из Москвы произнёс трогательную речь, поблагодарил бойца. Ещё немного, и генерал наверняка пустил бы скупую мужскую слезу. Да кто бы не пустил! Ведь пацан, якобы, чудом остался жив, преследовав удирающих боевиков на окраине Грозного, когда один из них швырнул гранату, но раненый Анцик сразил гадину очередью из автомата, прежде чем его глаза залило кровью.
Якобы… Вот за это «якобы» и получил орден Мужества распиздяй Анцик.
Спустя время замполит батальона бросил ему: «Мудак. Лучше бы ты Героем стал!» Сказано это было в том смысле, что в Чечне, в основном, все посмертно получали звание Героя. Ну, или авансом, как Ахмат Кадыров. На месте Рамзана я бы крепко призадумался.
А спустя еще некоторое время, на окраине Грозного старая птицефабрика похоронила под своими развалинами девятерых разведчиков 42-й дивизии, чьё Знамя помнит поверженный Берлин и… распиздяя Анцика.
Яков Горбунов
Лётчик
«Лимонка» № 253 август 2004 г
Пропылив пять километров в полной выкладке по жаре, мы вернулись с тактики. На пороге казармы стоял заместитель командира роты: «К тебе пришли. Пройди в канцелярию». «Сука!» — подумал я.
Отмеряя последние шаги до канцелярии, я вспоминал разговор с батальонным психологом. Баба, прапорщик, 27 лет, ни с того ни с сего стала проявлять ко мне странный интерес. Я отвечал на вопросы всех тестов, которых она подгоняла мне немеряно. Не хотелось портить с ней отношения, и я отвечал «правильно» на все вопросы. Создавалось впечатление, что она не может добиться от меня того чего хочет. Когда мне надоело отвечать на суицидальные вопросы, а ей читать мои жизнерадостные ответы, наконец-то начался разговор.
Она сразу раскрыла карты. «Я плохой парень, по мне плачет тюрьма», — таков был лейтмотив её монолога, который я прервал тирадой, наполненной мистикой и метафизическими терминами. Мол, «все там будем». Она не выдержала, и попёрла в атаку. В ярости она была великолепна и похожа на доярку. Дескать, её муж — конторский, а я тут главный бунтарь, устраиваю собрания и вообще собираюсь сделать что-нибудь недоброе.
— Фамилии, мне нужны фамилии, — сказала она.
— К сожалению, я не знаю ни одного нацбола в радиусе двухсот километров. Если б знал, то, конечно, не сказал бы.
— Жаль. Не думай, что я помогаю мужу. Я зарабатываю свой кусок хлеба. С тобой будут говорить другие и по-другому…
Открыл дверь в канцелярию. «Другие и по-другому» предстали в виде майора в форме войск вероятного противника. Комбат и ротный, обнаружив срочные дела, оставили нас тет-а-тет.
Он представился. Я не стал, сказав, что он и так знает обо мне многое, так как не один день готовился к разговору. Он предложил говорить всё прямо, исходя из того, что оба мы знаем, «что есть контора» и «что есть НБП».
Погрязли в разговоре, как в трясине. Я понял, что у него против меня ничего нет, редко встретишь здесь умного человека. Скоро разговор перешёл в спор. контора и Партия упоминались как бы невзначай. Я смотрел на него и думал, что:
1) говорит он много;
2) то, что я хочу слышать;
3) при этом не рассказывая толком ничего.
Разговор стал напоминать партию Гарри Каспарова с «Дип Фризом». Потом, поняв, что говорить прямо никто из нас не будет, он ненавязчиво предложил работать на ФСБ, причём мастерски предложил, с его слов всё выходило прилично и даже очень.
— Вы предлагаете стать стукачом?
Он сделал гримасу. За весь разговор ни один мускул не дрогнул на его лице, а тут — гримаса. Я удивился. (Вообще, лицо его было настолько безликим, что через час, кроме цвета глаз, я не смог вспомнить ни одной черты). Я сказал, что это невозможно.
Дальше я выслушал гениальные теории восстановления России. неожиданную биографию Гитлера, а под конец он вообще сказал, что контора — это «полулюди-полуангелы, которые хранят Русь». Дальше продолжать не стоит. Потом он мне раз пятнадцать предложил сотрудничать.
Мне надоел этот тип, первая встреча с Конторой напоминала медузу, обволакивающую, вызывающую галлюцинации светлого будущего. Рассказывал, что Революции не будет, что «в случае чего» Контора своих шестерок не бросит. Я сказал, что в защите Конторы не нуждаюсь. Это люди, такие же как и все, разве что «приближенные». У них вызывает страх, что произойдёт «в случае чего». Поняв, что от меня большего не добьётся, он рассказал о себе. Был лётчиком, в 91-м ушёл в Контору, начинал, кстати, стукачом. С 1997 часто был в Чечне. Сожалел, что у Конторы связаны руки. Я ответил, что если бы были развязаны, то мы не торчали с ним сейчас в центре Чечни. Вспомнили Берию. Он сказал, что Контора хочет быть такой же всемогущей, как при Сталине. Я сказал, что страна должна стать такой же всемогущей. А Контора и так гайки закрутила, резьбу сорвала, а КПД нулевой. Я сказал ему, что мне не по пути с теми, которые находясь в километре от Грозного, с неутихающими в последнее время перестрелками и уже боями, пытаются перетянуть на свою сторону нацбола. Спросил: «Вы боитесь нас?» Он улыбнулся. Я предложил закончить бессмысленный разговор. Посмотрел на часы. «Я ещё успею на обед», — подумал и вышел на жару.
