Настал новый 1929/30 учебный год, я поступил в 22-ю семилетнюю школу Минска. Теперь мне приходилось ежедневно ездить на учебу в город, используя все виды транспорта, в первую очередь — пассажирские и товарные поезда, а то и просто отмерять шагами двадцатикилометровое расстояние, ведь поезда ходили не так уж регулярно, особенно в зимнее время. Впереди были три года непрерывного движения.
Учеба в семилетке научила меня самостоятельности, впервые пришлось оторваться от материнской опеки. Мать так и не знала, где и чему я учусь, посещаю ли я вообще уроки, все было отдано на мою совесть. Теперь все зависело от меня, сумею ли выдержать этот испытательный срок и окончить семилетку.
Если смотреть только на учебный процесс, так ничего особенного здесь нет, нужно только прилежание к учебе: внимательно слушать преподавателя, учить уроки, отвечать, когда тебя спрашивает учитель — и можно иметь приличные отметки. Но мне хотелось бы познакомить читателя с теми внешними обстоятельствами, которые в какой-то степени могли способствовать или затруднять процесс учебы и с которыми мне пришлось столкнуться.
Я уже упоминал, что для того чтобы попасть в школу, нужно было преодолеть двадцатикилометровое расстояние по железной дороге или пешком.
При всех благоприятных условиях к половине пятого нужно было спешить к поезду, в шестом часу прибыть в город на вокзал, а начало занятий было в девять часов. Вот и убиваешь свободное время на вокзале, бесцельно шляясь из одного угла в другой. Случалось, и просыпал.
Бывало и так — опоздал на поезд, бежишь за ним вдогонку и цепляешься за ступеньку последнего вагона — это уже хорошо. Но поезд ушел, что делать? Приходилось пользоваться первым запасным вариантом. Идешь к дежурному по станции: «Дяденька! Как насчет товарняка, пойдет ли в город?» — «А, сукин сын, проспал, а теперь подавай ему товарняк!» — бурчит, ругается дежурный, но секунду спустя уже добродушно отвечает на вопрос.
Мы знали всех дежурных, и потому к каждому был свой подход. Ведь станция маленькая, населения немного, и железнодорожные служащие тоже хорошо знали нас и наших родителей, всегда шли нам навстречу и помогали. Если узнавали, что через несколько минут будет следовать товарный состав и проследует без остановки, это уже усложняло дело. Нужно было бежать ему навстречу километров около трех, на. подъем, где он замедлял ход до минимума.
Там, на тихом ходу, следишь, где пустой тамбур и нет ли кондуктора. Когда заметишь, спешишь вцепиться в подножку, и если уж сел, считай, что тебе повезло — будешь на уроках без опозданий.
Часто бывало, что и этот вариант срывался — нет товарняка! Тогда оставался последний вариант — пеший, хотя и надежный, но требовавший больше времени и физических сил. Отработан он был до автоматизма, без смущения — вперед и поскорей! По путям, по шпалам, только поспевай считать километровые столбики. Пробежал по путям, а там сворачиваешь на старинный московский большак, по которому в 1812 году двигались войска Наполеона, дальнейший путь по песчаной дороге до окраины города, а там спасение — трамвай, отдых.
Подошла лютая зима, настали метели и морозы. Теперь передвижение на товарных поездах и пешком было не только затруднено, но и опасно. Пассажирские поезда ходили уже, как правило, с большим запаздыванием. Нужно было искать выход, а он один — найти временный уголок в городе. Мать рекомендовала зайти к одному старику. Жил он один, в смежной комнате — квартиранты, во второй половине дома жила дочь.
«Попросись, возможно, пустит на зимнее время», — говорит мать. И я иду, прошусь… Старик сначала усомнился, расспросил, кто я такой, а потом согласился дать мне приют при условии, что я не стану пользоваться примусом: он страшно не переносил примусного шума. Спать предложил на дощатых нарах, прикрепленных к потолку возле русской печи, сразу при входе в комнату, которая служила кухней. Так, на зимний период я приютился в теплом уголке, который нельзя было назвать «уголком», комнатой или тем более квартирой. Больше всего подходило название «место» между потолком и полом, а образно выражаясь — между небом и землей.
Здесь, на русской печи, я варил себе суп, варил или жарил картошку, приносил воду, рубил дрова, убирал, готовил уроки. Многому меня научила временная жизнь у старика, мудреный и вредный был мой хозяин, был в вечной ссоре не только с квартирантами, но и со своей дочерью. Работы я не боялся, и она меня не страшила: я давно к ней привык. Но зато я научился стряпать, стирать, убирать, делать всю необходимую работу — быть самостоятельным.
Николай Наумчик, мой добрый товарищ по учебному классу, был исключительно серьезным и дисциплинированным учеником. С малых лет остался он без матери, жил с отцом и мачехой. Жизнь при мачехе, которая не баловала его вниманием и добротой, научила его самостоятельности. Отец работал на производстве, был много занят, и Николай был предоставлен сам себе. Учился он хорошо, был развитым учеником, активным в общественной работе, пользовался большим авторитетом среди учителей и учеников. Ему была доверена общественная работа по подписке на заем среди учеников и сбор денежных средств.
Я питал к нему большое уважение и доброжелательство, брал с него пример в отношении к учебе, поведении и участии в общественной жизни, это был один из самых серьезных и сообразительных учеников в нашем классе и, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что и в школе в целом.
Окончив семилетку, мы расстались, у каждого из нас были свои непроторенные дороги в жизнь. Только спустя пять с лишним лет мы вновь встретились на мгновение. Как оказалось, наши мысли и желания были едины, мы оба избрали один путь в жизни — путь военного летчика-истребителя. Наши мечты сбывались, мы встретились в конце 1937 года в Борисоглебске при поступлении в военное училище летчиков-истребителей. Учились мы в разных подразделениях и находились на разных аэродромных базах, поэтому нам и не приходилось встречаться в период учебы.
После окончания военного училища мы вновь разъехались в разные стороны нашей страны — он на Дальний Восток, а я на Украину. Тогда ни я, ни Николай не предполагали, что впереди жестокая война, что оба мы станем Героями Советского Союза…
В шестом и седьмом классах мой образ жизни несколько изменился. В этот период брат, будучи студентом педагогического техникума, жил в общежитии, и мне в особо студеную пору зимы приходилось ночевать у него.
Дух студенческой семьи и дружбы витал среди студентов, комната была большая — человек на 12–15, и я всегда чувствовал их доброту и доброжелательность. Мне казалось, что я уже давно живу среди этих замечательных людей. Они с большой теплотой и вниманием встречали мой поздний приход к ним и прекрасно понимали мое трудное положение, вызванное суровой необходимостью. Утром мы вместе за одним столом пили чай с кусочком хлеба и сахарином (сахар был редкостью), а когда у кого появлялся маргарин, хамса, халва или другой «деликатес», то это было достоянием всех и считалось праздником.
Были у меня и другие случаи, довольно частые, когда приходилось оставаться ночевать в школе, на школьных столах и партах. Класс выбирался примыкающий к стенке квартиры заведующего школой, в этом случае единая печка отапливала всю ночь как квартиру, так и класс. Безусловно, как заведующий школой, так и уборщица об этом хорошо знали и не возражали.
